О жизни Ницше Фридриха. Ницше принимается за выработку революционных истин

 
Читай большую биографию: Жизнь Фридриха Ницше (биограф: Даниэль Галеви)  
   
Ницше и Вагнер

Не тратя времени на напрасные жалобы, Ницше принимается один за выработку революционных истин и заботится о том, чтобы проявление их на свет совершилось для него наиболее безболезненно. Он отвращает свои взгляды от Германии, от современных государств, культивирующих рабство, избегающих открытого столкновения и взявших на себя миссию покровительствовать человеческой лености. Снова обращается он к первобытной Греции, к общине УП и УI веков; таинственное очарование влечет его к ней! Было ли это обаяние совершенной красоты? С одной стороны, это было так; но здесь действовало также обаяние силы и жестокости: всему, что современный человек скрывает, как порок, древние греки отдавались с радостью. Ницше любит силу: на поле битвы под Метцом он ясно почувствовал в себе инстинктивное стремление к ней.

“Если гений и искусство являются конечными целями эллинской культуры, - пишет он, - то все формы эллинского общества должны показаться необходимыми механизмами и необходимыми звеньями на пути к этой великой цели. Рассмотрим же, какие средства употребляет воля к художеству у эллинов…” Ницше разбирается в этих средствах и называет одно из них, а именно – рабство. “Фридрих Август Вольф, - замечает он, - уже показал, что рабство необходимо для развития культуры. Эта одна из самых крупных мыслей моего предшественника”. Все последующие мыслители были слишком слабы, чтобы охватить такую идею. Ницше увлекается этой найденной мыслью, как бы выжимает из нее все соки и хочет исчерпать ее до дна. Внезапно открыв идею, он вдохновился ею; своею глубиной она увлекает его за собой; мысль жестокая, почти чудовищная, но она вполне удовлетворяет его романтическому темпераменту. Душа Ницше содрогается перед подобной жестокостью, но преклоняется перед ее мрачной красотою.

“Возможно, что такое познание ужаснет нас, - пишет он, - но чувство ужаса – это необходимое последствие каждого более или менее глубокого познания. Природа всегда таит в себе ужас, даже когда из ее рук выходят самые прекрасные творения. Закон природы состоит в том, что культура в своем триумфальном шествии одаряет только ничтожнейшее, привилегированное меньшинство, и для того, чтобы искусство достигло своего полного расцвета, необходимо, чтобы массы оставались рабами.

Наше поколение имеет обыкновение противополагать грекам два принципа, кстати сказать, оба измышленные, для того, чтобы успокоить общество, рабское по своему духу, но не могущее без страха и тревоги слышать самое слово “раб”. Мы говорим о “достоинстве человека” и “достоинстве труда”.

Совсем иной язык у греков. Они простодушно заявляют, что труд унизителен, ибо невозможно, чтобы человек, занятый добыванием хлеба, стал когда-нибудь артистом. Признаем же следующую истину, как бы жестоко она ни звучала в наших ушах: рабство необходимо для развития культуры; это – истина, не оставляющая никакого сомнения в абсолютной ценности бытия. Это орел, клюющий внутренности Прометея, творца культуры. Страдания людей, живущих в нищете, должны быть еще сильнее, чтобы самое ограниченное число жителей Олимпа могло создать мир искусства. Ценой труда низших классов, путем так называемого неоплаченного труда, привилегированный класс должен быть освобожден от борьбы за существование и, тем самым, получить возможность творить, удовлетворять все новым потребностям. И если можно сказать, что Греция пала оттого, что носила в себе рабство, то гораздо справедливее будет другое мнение: мы погибаем потому, что у нас нет рабов”.

Каково происхождение рабства?

Как создалось подчинение раба, “слепого крота культуры”? “От греков мы узнаем, - говорит Ницше, - побежденный принадлежит победителю, с женою и детьми, с имуществом, плотью и кровью. Власть дает первое право, и нет такого права, которое по существу своему, не было бы присвоением, захватом, насилием”. Таким образом, мысль Ницше возвращается к первоначальной точке своего отправления: сначала его вдохновляла война, и он снова возвращается к ней. Война создала рабство; в страдании и трагедии люди создали красоту; надо их глубже погрузить в страдание и в трагедию, чтобы удержать в людях чувство красоты. В нескольких страницах, по пафосу и по разуму похожих на гимн, Ницше прославляет и призывает войну: “Перед нами постыдное по своему происхождению Государство; для большинства людей оно служит источником неистощимых бедствий и в своих постоянно повторяющихся кризисах оно пожирает людей, как пламя.

Но при звуках его голоса душа наша забывает себя; на его кровавый призыв откликаются тысячи, поднявшихся до героизма, людей. Да, для слепых масс предметом самого высшего поколения является, может быть, государство, которое в часы своего подъема кладет на все лица отпечаток особенного величия!..

Какая-то таинственная связь существует между государством и искусством, между политической деятельностью и художественным творчеством, между полем битвы и произведениями искусства. Какую роль играет государство? Это – сталь, скрепляющая общество. Вне государства, при естественных условиях –bellum omnium contra omnes, общество ограничилось бы семьей и не могло бы широко пустить свои корни. Повсеместным установлением государства, инстинкт, определявший в былое времяbellum omnium contra omnes, как бы сконцентрировался; в различные эпохи ужасные военные грозы собираются над человечеством и разрешаются одним ударом с молнией и громом, которые бывают чем реже, тем сильнее. Но подобный кризис непостоянен; в промежутке между двумя кризисами общество дышит легче; обновленное войной, оно повсюду распускает почки, которые зеленеют в первые хорошие дни и приносят ослепительные, гениальные плоды.

Оставляя в стороне эллинский мир, я обращаюсь к нашему. Признаюсь, что я нахожу и распознаю в нем симптомы вырождения, которые внушают мне опасения и по отношению к обществу, и по отношению к искусству. Некоторые люди, лишенные государственного инстинкта, не хотят служить ему больше, а хотят только пользоваться им для достижения своих личных целей. Они не видят в государстве ничего божественного и, чтобы утилизировать его самым верным и рациональным способом, заботятся, главным образом, о том, чтобы избежать потрясений войны; они стараются направить события в такую сторону, чтобы война стала невозможной. С одной стороны, они придумывают системы европейского равновесия, с другой – стараются отнять у верховных суверенов право объявления войны и этим облегчить свое обращение к эгоизму толпы и ее представителей. Они чувствуют потребность ослабить монархический инстинкт народа, пропагандируя либеральные и оптимистические идеи, корень которых находится в рациональных французских доктринах и в великой французской революции, т.е. в совершенно чуждой германскому духу философии - в романской плоской мысли, лишенной всякого метафизического полета.

Триумфальное, в данный момент, национальное движение, распространение всеобщего избирательного права, параллельного, как мне кажется, этому движению, объясняется, главным образом, боязнью войны (курсив Ницше); и, среди всеобщего смятения, я особенно хорошо различаю тех, которые более всего встревожены возможностью войны; это – цари биржи и международных финансов, лишенные, вполне естественно, всякого государственного инстинкта; они подчиняют своим денежным интересам и спекуляциям и политику, и государство, и общество.

Для того, чтобы дух спекуляции не поглотил самого государства, есть только одно средство – война и опять война. В момент всеобщего возбуждения войною человеческий ум ясно понимает, что государство создано не для того, чтобы оберегать эгоистичных людей от демона войны, а совсем наоборот: любовь к родине и преданность королю помогает войне вызывать в людях нравственный подъем, служащий знаменем гораздо более высокой судьбы. Поэтому никто не осудит меня за то, что я пою здесь пеан войне… Звук ее серебряного лука ужасен. Она придет к нам, темная, как ночь, хотя и в сопровождении Аполлона – законного руководителя государств, бога-очистителя. Итак, мы можем сказать: война необходима для государства так же, как раб для общества. Никто не может противоречить этому выводу, если он добросовестно исследовал причины того совершенства, которого достигло искусство Греции, и только оно одно”.

“Война, только война способна возбуждать народы”, - восклицает отшельник Ницше. Но пусть он на миг перестанет писать, а понаблюдает и послушает кругом, и сейчас же он увидит, насколько мелка империя, и откажется от своих надежд. Мы можем проследить за тем, как постепенно смущается его мысль. Ницше стоит в нерешительности, и в одну и ту же минуту переживает прилив упорствующей иллюзии и неизбежное разочарование.

“Я мог бы представить себе, пишет он, - что немцы предприняли эту войну для того, чтобы спасти Луврскую Венеру – вторую Елену. Такова могла бы быть духовная интерпретация этой борьбы. Прекрасная античная суровая красота, освященная войной… Пришло время стать серьезными, но я также думаю, что настало время и для искусства” (курсив Ницше).

Далее мысль Ницше становится более ясной и более грустной.

“Когда государство не может достичь своей высшей цели, то оно растет безмерно,,, Мировая римская империя не представляет, в сравнении с Афинами, ничего возвышенного. Сила, которая должна принадлежать исключительно цветам, принадлежит теперь неимоверно вырастающим стеблям и листьям”.

Античный Рим был чужой для Ницше; он не любит его и считает позором древнего мира. Память о воинственно настроенной, победоносной, но плебейской общине стесняет его в предсказании будущего.

“Рим, - пишет он, - это типичное государство; воля неспособна достичь в нем никаких высоких целей. Организация его власти слишком сильна; мораль слишком тяжела,,, Кто же может поклоняться такому колоссу?”

Кто может поклоняться такому колоссу?

Применим этот вопрос к современным событиям. Допустим, что под колоссом мы подразумеваем не Рим, а Прусскую империю. Территория Афин или Спарты была крайне незначительна, существование их очень непродолжительно. Не все ли равно, если только цель, составляющая силу и красоту души, была достигнута? Фр. Ницше очарован этим видением Греции, с сотней борющихся между собою городов, раскинувших между морем и горами свои акрополи, храмы и статуи; вся страна была наполнена звуками пеанов, и население упорно стремилось к славе. “Как только проснется во мне чувство эллинизма, - пишет он, - тотчас же оно становится агрессивным и превращается в борьбу против существующей культуры”.

* * *

Фр. Ницше страдает от ран, нанесенных жизнью его лирическим мечтаниям: друзья слушают его, но не следуют за ним. Профессор Франц Овербек, живущий с ним в одном доме ит ежедневно с ним видящийся, был утонченным собеседником, человеком ясного и твердого ума. Немец по происхождению, француз по воспитанию, он хорошо понимает задачи момента и вполне присоединяется к беспокойству и намерениям Ницше, но горячностью последнего он, конечно, не обладает. Яков Буркхардт – человек большого интеллекта и сильного характера, но у него впереди нет надежды, а Ницше страстно верит в будущее. Правда, около Ницше был Вагнер, но Вагнера никогда нельзя было удивить ни страстностью, ни надеждами на будущее. Кроме того, Вагнер напечатал буффонскую вещь, в духе Аристофана, о побежденных парижанах, написанную чрезвычайно грубо, которую Ницше прочитал с горьким осуждением. Овербек и Буркхардт были лишены всякого пыла; Вагнеру не хватало деликатности, и Ницше никому не мог доверить своих мыслей. В это время освобождается кафедра философии в базельском университете, и Ницше тотчас же в восторге пишет Эрвину Роде и советует ему выставить свою кандидатуру; он не сомневается, что Роде получит кафедру и они, наконец, будут вместе. Это была прекрасная, но неосуществившаяся надежда. Роде выставил свою кандидатуру и не получил кафедры. Ницше упрекает себя в том, что понапрасну обнадежил его, и впадает в отчаянье, он чувствует себя, по его собственному выражению, “как маленький водоворот, увлеченный в мертвое море ночи и забвения”.

Ницше в продолжение всей жизни не мог оправиться от впечатлений и последствий войны: к нему же никогда не возвращались ни спокойный сон, ни уравновешенное и прочное здоровье. Его поддерживала только некоторая нервная сила, но в феврале и эта сила внезапно покинула его и прежнее глухое душевное расстройство овладело им в самой острой форме. На какой почве были все эти явления, мучившие его уже в течение 5 месяцев? Ницше страдал от сильной невралгии, бессоницы, расстройства зрения, боли в глазах и желудке, разлития желчи. Врачи, плохо разобравшись в его болезнях, советовали ему предпринять какое-либо путешествие и настаивали хотя бы на некотором покое. Ницше выписал сестру из Наумбурга, поехал с нею в Трибшен сделать последний визит и отправился вместе с нею в Лугано.

В это время еще не существовало железной дороги через Альпы: Сен-Готардский перевал делали в дилижансе. Случай предоставил Ницше исключительного спутника, пожилого, словоохотливого человека, с которым легко было сойтись – это был Маццини. Старый гуманист и молодой сторонник рабства превосходно сошлись между собою; и тот, и другой обладали героическим характером. Маццини процитировал ему одну фразу из Гете: “Sich des halben zu entwohnen und im Ganzen, Vollen, Schonen resolut zu leben”. У Фр. Ницше навсегда осталась в памяти эта энергичная максима, и он никогда не мог забыть ни передавшего ее человека, ни короткого и приятного переезда вблизи горных вершин, которые впоследствии он так полюбил.

В Лугано Ницше приехал почти выздоровевшим: ему для этого достаточно было красивого перевала, сделанного им среди снеговых вершин и горной тишины. Его натура была еще по-прежнему юношески восприимчивой, а возвращение к жизни совершалось быстро и радостно; наивная веселость оживляла все его существо. Он прожил два крайне приятных для него месяца в Лугано. В отеле он познакомился с прусским офицером, родственником Мольтке, которому дал прочесть свои рукописи и с которым часто беседовал о судьбах новой Германской империи и об аристократической и воинственной миссии, которая ждет после недавней победы их родину. Этой весной, среди съехавшихся на отдых в Лугано, было много немцев, и все они с удовольствием собирались вокруг молодого философа и слушали его. Это было в начале февраля; война уже кончилась, и люди находились в счастливом сознании одержанной победы. Пользуясь полной свободой, при отсутствии всяких забот, они впервые могли насладиться своим триумфом и проводили время в пении, танцах, - танцевали даже на рыночной площади; Ницше был готов радоваться вместе с ними, петь и танцевать. “Когда я вспоминаю об этом времени, - читаем мы в грустной заметке г-жи Ферстер-Ницше, - то оно представляется мнее в моих мечтах сплошным карнавалом”.

Из Лугано Ницше пишет Эрвину Роде.

“Я часто испытывал тяжелое, подавленное настроение, но вдохновение неоднократно посещало меня, и я брался тогда за свою рукопись. С филологией я расстался очень вежливо. Мое решение отказаться от нее неизменно, мне теперь все равно: пусть меня хвалят или, наоборот, осуждают, пусть мне обещают самые высокие почести – я останусь при своем. С каждым днем я все больше ухожу в область философии и приобретаю веру в себя; больше того, если мне суждено сделаться когда-нибудь поэтом, то именно с этого времени я встал на этот путь. Я не знаю, и не могу знать, по какому пути поведет меня судьба, и, тем не менее, анализируя себя, я вижу, как мое внутреннее существо делается все гармоничнее, точно под влиянием посетившего его какого-то доброго гения. Намерения мои тщательно скрыты даже от меня самого, я чувствую полное равнодушие ко всем должностям, служебным почестям и переживаю сейчас удивительно ясное, прозрачное душевное состояние. Какое счастье видеть перед собой свой собственный мир, прекрасный и законченный по форме, как земной шар! Порою в моей душе расцветает какое-нибудь новое метафизическое откровение или новое понимание эстетики; одна мысль сменяет другую и, например, увлеченный новым принципом воспитания, я прихожу к полному отрицанию наших гимназий и университетов. Каждый новый факт находит себе в моем сознании уже давно приготовленное ему место. Особенно сильно я сознаю, насколько вырос мой внутренний мир за последнее время, в те минуты, когда я думаю, без холодной рассудочности и чрезмерного энтузиазма, об истории последних 10-ти месяцев, о событиях, повлекших за собою для меня целый ряд благородных, жизненных решений. Чтобы передать мое умственное “бдение”, - эпитеты гордость, безумие будут слишком слабыми словами.

О, как мне хочется быть здоровым! Как только поставишь себе цель, превышающую пределы нашего земного существования, так тотчас же начинаешь радоваться каждой хорошо проведенной ночи, каждому согревшему тебя лучу солнца и даже, кажется, правильному пищеварению”.

10-го апреля Ницше возвращается в Базель; он еще раз собирает и перечитывает свои заметки и вырабатывает окончательный план своей работы; он выбрасывает из нее уже цитированные нами вопросы о войне, рабстве, общине и ограничивает себя (как говорят, по желанию Вагнера) своею первоначальною темой – об античной трагедии, как образце и предшественнице немецкой музыкальной драмы. Совет Вагнера, по словам г-жи Ферстер-Ницше, не был вполне бескорыстным; ему хотелось, чтобы первый труд его ученика был посвящен прославлению самого его – Вагнера. Это вполне правдоподобно; справедливость требует, однако, заметить, что Ницше был увлечен и захвачен слишком большим количеством идей, что он менее всего думал о систематизации материала для своей книги; руководясь случайным интересом, он собирал целую серию этюдов об эстетике, истории и политике. Надо было сдержать себя, а на это у Ницше не хватало решимости; тогда его поддержал Вагнер и был вполне прав. Может быть, именно Вагнеру мы и обязаны счастливым окончанием этой книги, единственной настоящей книги, которую Ницше довел до конца.

Что же мы находим в этой книге? Ницше анализирует происхождение и сущность эллинского лиризма; противопоставляет между собою две Греции: одну, опьяненную мифологией, дионисовыми песнями и полную иллюзий, т.е. Грецию Эсхила, - трагическую завоевательницу, и другую, нечестивую, рассудочную, бескровную, Грецию александрийскую, Грецию Сократа, которая умирая, развращает оставшиеся вокруг нее нетронутые народы, оскверняет чистую кровь первого человечества. Далее Ницше показывает нам, как точно так же сталкиваются между собою две Германии: Германия демократов и ученых с Германией солдат и поэтов; нужно сделать между ними свой выбор. Ницше делает этот шаг; обязанный спокойствием своей мысли и всеми своими радостями Вагнеру, он указывает на него своим соотечественникам. В то время, когда подписывался Франкфуртский мир, Ницше также “восстанавливает мир внутри себя” и кончает переписку первых частей своей книгни. Он обращает внимание на это совпадение, так как душевные конфликты и революция его мыслей кажутся ему не менее значительными, чем внешние столкновения и революции народов.

Но подписанием мира не закончились ужасы этого несчастного года; во Франции вспухнула гражданская война, и эта новая катастрофа взволновала Европу не менее, чем события Фрошвилля и Седана. 23-го мая базельские газеты приносят известие о разрушении Парижа и о пожаре в Лувре. Ницше с ужасом прочел это известие: погибли лучшие произведения искусства, цветы человеческого творчества, и руки несчастных людей осмелились совершить такое преступление. Подтвердились, таким образом, все опасения Ницше: ведь он писал, что без дисциплины, без иерархии невозможно существование культуры. Не все имеют право обладать красотою; громадное большинство должно быть обречено на унижение, работать на своих господ, уважать их жизнь. Такое распределение гарантирует обществу силу и, как прямое следствие этой силы, дает место красоте, изяществу и грации. Европа не решается вступить на этот путь. Ницше мог бы теперь торжествовать, видя, как сбылись его предсказания; но он и не думал об этом. Он с ужасом размышлял, что предвидя эти события, он тем самым брал на себя за них ответственность. Он внезапно вспомнил о Якове Буркхардте, как велико должно было быть его горе! Ему захотелось увидеть его, говорить с ним, слушать его, разделить с ним его отчаяние. Он побежал к нему, но, несмотря на ранний час, уже на застал его дома. В отчаяньи Ницше бродил по улицам и, наконец, поздно возвратился домой. Буркхардт ждал его в рабочем кабинете. В одно и то же время оба они отправились друг к другу. Они долго пробыли в кабинете Ницше, и сестра, сидевшая в соседней комнате, слышала за дверью рыдания.

“Сознаемся самим себе, - пишет Ницше Герсдорфу, - что все мы, со всем нашим прошлым, ответственны за угрожающие нам в эти дни ужасы. Мы будем неправы, если со спокойным самодовольством будем взирать на результаты войны против культуры и обвинять во всем тех несчастных, которые начали ее. Когда я узнал о пожаре в Париже, то я в продолжение нескольких дней чувствовал себя уничтоженным и мучился в слезах и сомнениях; научная, философская и художественная жизнь показались мне абсурдом, если одного дня оказывается достаточным, чтобы разрушить самые прекрасные создания искусства, даже целые периоды искусства. Я глубоко оплакивал и скорбел о том, что метафизическая ценность искусства не могла явить себя этим бедным людям, но, тем не менее, у него есть еще и другой долг… Как бы ни было велико мое горе, я никогда не брошу камня в голову этих святотатцев, потому что, на мой взгляд, все мы несем вину за это преступление, над которым стоит много подумать”.

В автобиографических заметках Ницше, написанных в 1878 году, мы читаем следующие слова: “Война: самым большим для меня горем стал – пожар в Лувре”.

* * *

Ницше снова вернулся к своим старым привычкам и стал почти каждую неделю бывать у Вагнера, но скоро заметил, что после прусской победы атмосфера в Трибшене изменилась. Дом учителя наполнился новыми людьми; приезжали его многочисленные друзья, и незнакомые люди появились в этих комнатах, которые Ницше так ревниво любил. В доме слышались бесконечные разговоры, велись оживленные споры; все эти люди были глубоко чужды Ницше; сам же Вагнер охотно говорил и возбужденно спорил с ними. Он считал, что настал благоприятный момент для того, чтобы убедить Германию в том, что необходимо построить нужный ему в Байрейте театр, вернее, храм.

Ницше слушал эти разговоры и принимал в них участие. Идеи Вагнера воспламеняли его, но его, склоняя к одиночеству, душа часто смущалась и возмущалась этим новым шумным обществом, с которым приходилось мириться. Вагнер не почувствовал этого; напротив, он, казалось, был упоен сознанием, что целая толпа людей окружает его; и, немного смущенный, как бы обманутый, Ницше тщетно искал в Вагнере своего прежнего героя. “Быть народным вождем, - писал он когда-то в своих студенческих тетрадях, - это значит заставить страсти служить идее”.

Вагнер приспособляется к такой задаче: во имя своего искусства и своей славы он примиряется со всеми человеческими страстями. Он становится шовинистом с шовинистами, идеалистом с идеалистами, галлофобом, если это нужно; для одних он воскрешает трагедию Эсхила, для других оживляет древнегерманские мифы; он охотно становится пессимистом или, по желанию, христианином; но все же каждую минуту он не перестает быть искренним. Этот великий руководитель человеческих сердец и великий поэт искусно подчинял своему влиянию общественное мнение своей родины.

Никто не мог устоять против его внушения; можно было только уступать ему и следовать за ним. До мельчайших подробностей у него был составлен план будущего театра, место постройки которого было выбрано незадолго перед тем. Он изучал практическую сторону дела и работал над вопросом об организации ферейнов, в которых должны были группироваться его пропагандисты и подписчики. Он надеялся доставить своим верным поклонникам неожиданную, редкую радость. Однажды он сделал своим гостям сюрприз, исполнив в садах Трибшена только для них одних“Siegfried-ldyll”, прелестную интермедию, написанную в честь благополучного разрешения от бремени его жены – чудное эхо более интимного времени. Он продиктовал Ницше его роль в своем деле; так как Вагнер не хотел, чтобы трудно сдерживаемый, но красноречивый голос Ницше пропадал даром для его предприятий. Ницше предложил свои услуги для того, чтобы поехать на север Германии в качестве миссионера к местному, тяжелому на подъем, населению. Предложение его не было принято. Вагнер, вероятно, боялся резкости его языка. “Нет, - сказал он, - кончайте и издавайте вашу книгу”. Ницше с грустью покорился учителю, но с этого момента между ними стала вырастать стена отчуждения.

К тому же, совет Вагнера был вовсе не так легко исполним. “Рождение трагедии” не находило себе издателя, хотя Ницше добросовестно использовал все свои связи, и настроение целого лета было испорчено этим неуспехом; в конце концов, он решил напечатать некоторые главы своей работы в журнале. “Я впускаю в свет мою маленькую книгу по кусочкам, - пишет он Роде в июле, - какое мучительное чувство разрубать на куски живое тело”.

В начале октября Ницше находится в Лейпциге, где встречается со своим старым учителем Ричлем и со своими друзьями Роде и Герсдорфом, приехавшими туда для свидания с ним, и несколько дней проходят в сердечной товарищеской беседе. Судьба книги все еще пока остается неопределенной; все издатели научных и филологических книг отказываются напечатать ее. Их не увлекает это странное произведение, в котором эрудиция сливается с лиризмом, а проблемы древнейшей Греции с проблемами новейшей Германии. “Эта книга – кентавр”, - говорит про нее Ницше; такое мифологическое определение мало удовлетворяет корысти книгопродавцов. Наконец, правда, не без сожаления, так как Ницше считает свою книгу чисто научным произведением, он обращается к издателю Рихарда Вагнера и после целого месяца напряженного ожидания получает от него благоприятный ответ. Ницше пишет Герсдорфу в облегченном и свободном тоне, который нам показывает, как много пришлось Ницше за последнее время пережить тоски и унижения.

Базель 19 ноября 1871 года

“Прости меня, мой дорогой друг, если я немного запоздал с моею благодарностью. В каждом слове твоего последнего письма чувствовалось, что ты живешь целостною умственною жизнью. Мне кажется, что ты остался в душе солдатом и вносишь в искусство и филологию отпечаток своей военной натуры.

Это хорошо: мы, в настоящее время, не имеем никакого права жить, если мы не занимаем боевых позиций, не готовим пути грядущему“Saeculum”, проблеск которого мы уже предугадываем в нашей собственной душе, - в лучшие моменты нашей жизни, когда лучшая часть нашей натуры невольно освобождается от духа нашего (курсив Ницше) времени. Тем не менее, эти наши порывы и высокие переживания должны иметь где-нибудь корни в жизни; из этого я заключаю, что в такие минуты мы чувствуем на себе смутное дыхание будущих времен… Разве наша последняя встреча в Лейпциге не произвела на тебя именно такого впечатления, что подобные моменты в жизни переселяют нас в другой мир, связывают нас с другимsaeculum? Что бы там ни было, а помни всегда, что надо “im Ganzen, Vollen, Schonen resolut zu leben”. Но для этого нужна твердая воля, которая дается не каждому смертному. Ведь сегодня, только сегодня, мне ответил, наконец, мой любезный издатель Фрицш!..”

Фрицш предложил ему напечатать книгу в том же формате и тем же шрифтом, какими было напечатано последнее произведение Вагнера “Die Bestimmung der Oper” (“О назначении оперы”).

Ницше пришел в восторг от этого предложения и написал пять заключительных глав, оттеняющих еще более вагнеровскую тенденцию книги.

Спешное редактирование и корректирование книги не помешали Ницше приняться и за другое дело. Он не сомневался, что труд его будет прочитан и понят публикой, и будет иметь у нее успех. Ведь его учителя и товарищи всегда преклонялись перед силой его мысли.

Ему не приходит на ум, что широкая публика может остаться равнодушной. Ницше хочет с первого же раза глубоко затронуть читателей и уже строит новые планы о том, как извлечь из своего успеха все возможные выгоды. Он хочет говорить перед публикой, ведь слово более острое орудие, чем печать. Он вспомнил свои впечатления, когда он, будучи еще совсем молодым профессором, получил трудное дело преподавания самого тонкого языка, толкования самых трудных произведений перед случайными слушателями; он вспомнил своим, может быть, химерические проекты о семинарии филологов, монашеской обители ученых, о которой он постоянно мечтал.

Ницше собирается обрисовать перед аудиторией школы, гимназии, университеты, как тяжелые аппараты педантизма, сдавливающие в своих тисках всю духовную жизнь Германии, и определить характер новых и настоятельно необходимых учебных заведений, предназначенных не для служения эмансипации масс, а для культурного совершенствования избранных. В марте он написал Эрвину Роде: “Меня захватила новая идея, я выставляю новый принцип воспитания, целиком отвергающий наши современные гимназии и университеты”. В декабре он объявляет в Базеле на январь 1872 года целый ряд лекций “О будущем наших культурных заведений”.

В половине декабря Ницше вместе с Вагнером отправляется в Мангейм, где присутствует на двух фестивалях, посвященных произведениям Вагнера.

“Как жаль, что тебя не было с нами, - пишет он Эрвину Роде, - все мои прежние художественные переживания, все, что раньше давало мне искусство, ни что в сравнении с тем, что я испытал теперь. У меня такое чувство, точно осуществился мой идеал! И это сделала музыка, одна музыка! Когда я говорю себе, что часть будущих поколений или хотя бы несколько сотен избранных будут так же, как и я, взволнованы этой музыкой, то я чувствую себя в праве пророчествовать полное обновление нашей культуры”.

В Базель Ницше вернулся совершенно захваченный мангеймскими впечатлениями. Все мелочи его обыденной жизни внушали ему странное непреодолимое отвращение. “Все непередаваемое музыкой, - пишет он, - отталкивает меня и делается отвратительным… Я боюсь реальной действительности. По правде говоря, я не вижу больше ничего реального, а одну сплошную фантасмагорию”. Воодушевленный этим настроением, Ницше лучше уясняет себе занимающую его проблему и яснее формулирует искомый им принцип. Что значит “преподавать”, “воспитывать” людей? Это значит направлять их умы по такому пути, чтобы общий уровень развития возвысился если не до понимания, то во всяком случае, до всеобщего уважения гениальных произведений.

Супруги Вагнер, как и в прошлые годы, пригласили Ницше провести Рождество в Трибшене. Ницше отказался, так как все время у него было занято подготовкой к лекциям. В знак своего глубокого уважения Ницше преподнес г-же Вагнер музыкальную фантазию на Рождественскую ночь, сочиненную им несколько недель тому назад. “С нетерпением ожидаю, что скажут об этой вещице в Трибшене, - пишет он Роде. – До сих пор я еще не слышал ни одного компетентного о себе мнения”. Между тем много раз понимающие музыку люди неодобрительно отзывались о его музыкальных произведениях; но Ницше постоянно забывал об этом.

В последний день 1871 года появилась его книга “Рождение трагедии из духа музыки”. Подзаголовок в современных изданиях “Эллинство и пессимизм” появился в 1886 году во втором издании. Первый экземпляр Ницше послал Рихарду Вагнеру и тотчас же получил от него лихорадочный, восторженный ответ: “Дорогой друг! Я никогда еще не видал книги более прекрасной, чем Ваша. В ней все великолепно! Сейчас я наскоро пишу Вам, потому что глубоко взволнован чтением и ожидаю только того, чтобы, вооружившись хладнокровием, прочитать ее методически. Я уже сказал Козиме, что после нее больше всего люблю Вас и потом уже Ленбаха, написавшего с меня поразительный по сходству портрет. Прощайте, приезжайте поскорее.

Ваш Р. В.”

10 января Вагнер снова пишет ему: “Вы издали ни с чем не сравнимую книгу; ее субъективный характер совершенно стирает всякое постороннее влияние; полная откровенность, с какою отразилась в Вашей книге Ваша глубокая индивидуальность, резко отличает ее от всех других. Вы не можете себе представить, какое глубокое удовлетворение Вы доставили мне и моей жене; наконец-то о нас заговорил посторонний голос, и заговорил в полном с нами согласии. Мы два раза прочли Вашу книгу от первой до последней строчки, днем порознь, а вечером вместе, и мы крайне сожалеем, что у нас нет второго обещанного Вами Экземпляра; из-за того единственного, который у нас есть, мы ссоримся все время. Мне непрестанно нужна Ваша книга, она вдохновляет меня между завтраком и началом моей работы, так как после того, как я прочел Вашу книгу, я приступил к последнему акту. Читаем ли мы ее порознь или вместе, мы все равно не можем удержаться от выражения нашего восторга. Я все еще не оправился от пережитого возбуждения. Вот в какое состояние Вы нас привели!”

Козима Вагнер писала ему со своей стороны: “О, как прекрасна Ваша книга! Как она прекрасна и как глубока, как она глубока и как она дерзновенна!”

16 января Ницше читает первую лекцию. Его радость и уверенность в себе беспредельны; он знает, что Яков Буркхардт прочел и одобрил его книгу, он знает, что она привела в восторг Роде, Герсдорфа, Овербека… “Совершенно невероятные вещи пишут о моей книге, - пишет он одному другу. – Я заключил дружеский союз в Вагнером; ты не можешь себе представить, как мы связаны друг с другом, до какой степени совпадают наши взгляды”. Не медля ни минуты, Ницше принимается за новую работу: он хочет напечатать свои лекции. Это будет популярной книгой, переводом для народа его “Трагедии”. Но ему приходит на ум еще более решительное предприятие. Германия в это время готовилась к торжественному открытию Страсбургского университета: этот профессорский апофеоз на завоеванной солдатом земле глубоко возмущает его. Он хочет послать памфлет Бисмарку под видом интерпелляции в рейхстаг. Он спросит его, какое право имеют педагоги праздновать свой триумф в Страсбурге? Наши солдаты победили французских солдат, в этом их слава. Но разве французская культура унижена немецкой? Кто посмеет утверждать это?

Проходит несколько дней. Чем объясняется более грустный тон его писем? Почему он более не пишет о своей интерпелляции, или он о ней больше не думает? Мы знаем теперь, отчего переменилось настроение Ницше: кроме немногих понявших его книгу друзей, никто больше не читал, не покупал ее, и ни один журнал, ни одно обозрение не удостоили ее критической заметки. Его лейпцигский профессор Ричль также хранил молчание. Фр. Ницше пишет ему, что хочет узнать его мнение, и получает в ответ суровую, полную осуждения критику. Роде предложил журналу“Litterarische Centralblatt” напечатать статью о книге Ницше, ему было отказано. “Это была последняя серьезная попытка защитить меня в каком-нибудь научном издании, и теперь я уже ничего не жду, кроме злостных и глупых выходок, - пишет он Герсдорфу. – Но я, как я уже с полным убеждением говорил тебе, все же рассчитываю, что моя книга мирно совершит свой путь через течение веков, так как многие вечные истины сказаны там мною впервые, и, рано или поздно, но они будут звучать всему человечеству”.

Ницше был так мало подготовлен к своему неуспеху; он был неподдельно поражен им и пал духом. Болезнь горла заставила его прервать лекции, и он был даже рад этому физическому препятствию. В изложении своем он увлекся чрезвычайно высокими идеями, трудными для понимания даже ему самому. Он хотел показать, что необходимо учредить два рода школ: профессиональные для большинства и классические, по существу своему высшие, для ограниченнейшего числа избранных, где эти избранные должны продолжать свои занятия до тридцати лет. Но как же отделить от остальных смертных этих избранных и как поставить метод их образования? Таким образом Ницще возвращается к своей самой заветной и родной мечте об аристократическом идеале, всегда занимавшем все его мысли. Разрешением этих проблем он занимался очень часто. Но для того, чтобы развить эту тему перед широкой публикой, нужно было, с одной стороны, полное напряжение умственных сил, а с другой – вполне доверчивая аудитория. После неуспеха книги у Ницше не было никакой уверенности в себе. Нездоровье его скоро прошло, но он так и не возобновил своих лекций. Его понапрасну просили продолжать их, тщетно уговаривали напечатать, Ницше не соглашался. На этом особенно настаивал Вагнер; но Ницше не послушал и его. Заметки Ницше, относящиеся к этому печальному времени, носят недоконченный и беспорядочный характер. Они звучат, как эхо, как отзвук потерянной мечты...

“Аристократия должна завоевать полную свободу у Государства, держащего в узде науку.

Позднее люди должны будут поставить скрижали новой культуры и разрушить тогда гимназии и университеты… ареопаг духовной справедливости.

“Будущая культура, ее идеи о социальных проблемах”. Повелительный мир прекрасного и возвышенного,,, единственное средство спасения против социализма…”

И наконец, три последних слова: коротких, вопрошающих, полных меланхолии, воплощающих в себе все его сомнения, порывы и, может быть, все его творчество: Ist Veredlung moglich? Можно ли надеяться когда-нибудь облагородить человечество? Ницше мужественно отказывается от своих надежд и умолкает. Он потерял родину; он убедился в том, что Пруссия не будет непобедимой носительницей лирической расы; германская Империя не будет “повелительным миром прекрасного и возвышенного”. 30-го апреля открывается новый Страсбургский университет. “Я отсюда слышу звуки патриотического ликования” – пишет он Эрвину Роде. В январе он отказался от предлагаемого ему места, ради которого ему пришлось бы покинуть Базель, а в апреле он уже собирается уезжать из Базеля и хочет провести в Италии два, три года. “Появилась, наконец, первая рецензия о моей книге, и она мне очень нравится. И где именно? В итальянском журнале“La Rivista Europea”! Как это приятно и даже символично!”

Второй причиной грусти Ницше был переезд Вагнера из Трибшена в Байрейт. Г-жа К. Вагнер известила его об этом письмом: “Да, Байрейт! Прощай, милый Трибшен! Там зародилась мысль о “”Рождении трагедии” и сколько там пережито такого, что, может быть, уже не повторится”.

Три года тому назад, тоже весной, Ницше отважился сделать первый визит в Трибшен; его снова влечет туда, но встречает его на этот раз уже полуопустевший дом. Покрытая чехлами мебель стоит кое-где, точно обломки былых времен. Все мелкие вещи, безделушки исчезли. С окон сняты шторы, и в них врывается резкий свет. Вагнер с женой укладывают последние оставшиеся вещи и бросают в корзины еще неуложенные книги. Ницше радостно приветствуют и требуют, чтобы и он принял участие в сборах. Он с жаром принимается за дело, собственноручно укладывает письма, драгоценные рукописи, книги и партитуры. Внезапно сердце его сжимается при мысли: значит действительно, все кончено! Трибшен больше не существует. Прошли три года жизни, и каких три года! Точно один день пролетели они и унесли с собою неожиданные радости, самые сладостные, волнующие желания. Но надо отречься от прошлого и, без сожаления о нем, следовать за учителем. Надо забыть о Трибшене и думать о Байрейте; одна только мысль об этом городе магически действует на Ницше, околдовывает и волнует его. Часы, проведенные в Трибшене, были так прекрасны; часы отдыха и размышлений, часы работ и молчания; часы общения с гениальными людьми, мужем и женой, милая детвора; бесконечные радужные разговоры о красоте – все это неразрывно связано с Трибшеном. Что принесет с собою Байрейт? Туда будут стекаться толпы народа. Но что принесет с собою толпа? Ницше не мог укладывать больше вещи. Большой рояль стоял посредине залы; он открыл его, взял несколько аккордов и стал импровизировать. Привлеченные его игрой Рихард и Козима Вагнер бросили свою работу. Душераздирающая, незабываемая рапсодия огласила пустой зал – это было последнее “прости”.

В ноябре 1888 года, уже одержимый безумием, Ницше пытался написать историю своей жизни. “Когда я говорю об утешениях, которые были в моей жизни, я хочу одним словом выразить свою благодарность тому, что было, и теперь, уже очень издалека, вспомнить о моей самой глубокой, радостной любви, о моей дружбе с Вагнером. Я отдаю справедливость моим последующим отношениям к людям, но я не могу вычеркнуть из моей памяти дней, проведенных в Трибшене, дней доверия друг к другу, дней радости, высоких минут вдохновения и глубоких взглядов… Я не знаю, чем был Вагнер для других людей, но на нашем небе не было ни одного облака…” 

.....................................
 Фридрих Ницше Жизнь Фридриха Ницше