О жизни Ницше Фридриха: Кризис после разрыва с Вагнером

 
Читай большую биографию: Жизнь Фридриха Ницше (биограф: Даниэль Галеви)  
   
Кризис Ницше
 
Ницше вернулся после Байрейтских торжеств в Базель. Больные и слабые глаза мешали ему работать, и он должен был взять себе в помощь двух друзей; одного из них, молодого студента по имени Кезелиц, он прозвал Петром Гастом, - прозвище так и осталось за ним, - другой был Пауль Рэ, умный и бойкий еврей, с которым он познакомился 2 года тому назад. Благодаря их преданной помощи Ницше мог перечесть свои заметки, написанные в Клингенбрунне; он надеялся найти в них материал для второго “Несвоевременного размышления”. Пауэль Рэ печатал в это время свои “Психологические наблюдения”, разработанные им по английским и французским источникам, Стюарту Миллю и Ларошфуко. Ницше прослушал эту книгу и отнесся к ней одобрительно, его восхитил осторожный ход мыслей автора; слушать Рэ было для него как бы отдыхом после напыщенной байрейтской атмосферы. Он решил примкнуть к школе Рэ и его учителей. Но ни на одну минуту Ницше не мог забыть о той пустоте, которая образовалась в его душе после разрыва с Вагнером.

“В данный момент, - пишет он в сентябре 1876 года, - у меня много свободного времени для того, чтобы отдаться воспоминанию далекого и недавнего прошлого, так как мой окулист надолго засадил меня в темную комнату. Осень после такого лета для меня, и конечно, не для меня одного, представляет, более чем когда-либо, именно осень. Сделав решительный шаг, я впал в еще более мрачную меланхолию, и я не знаю, что мне делать для того, чтобы выйти из такого состояния: бежать ли в Италию или уйти с головой в работу, или сделать и то, и другое”.

Ницше получил просимый отпуск, а вместе с тем и то единственное счастье, которое он имел в жизни, - уверенность, что в продолжение нескольких месяцев он будет совершенно свободен от своих постылых университетских обязанностей.

В конце октября он покидает Швейцарию в сопровождении Альфреда Бреннера и Пауля Рэ; они спустились до Генуи, а затем на пароходе поехали в Неаполь, где их ожидалаm-lle Мейзенбуг.

“Я нашла Ницше, - пишет она, - немного разочарованным; ему были чрезвычайно неприятны самый переезд и высадка в Неаполе, среди кричащей назойливой толпы. Вечером, впрочем, я пригласила всех троих сделать прогулку в экипаже в Позилиппо. Вечер был так красив, как он только может быть в Неаполе; небо, земля и море – все дышало чудными, неописуемыми красками, и вся душа была полна их очаровательной музыкой, звукам которой чужда всякая дисгармония. Я наблюдала за игрой лица Ницше, видела, как сначала оно осветилось радостью, почти детским изумлением, как потом глубокое волнение охватило его, и он разразился восторженными похвалами; я приветствовала этот восторг перед природой, как доброе предзнаменование”.

M-lle Мейзенбуг наняла виллу – бывший пансион, - построенную на крутом спуске к морю, до самого берега покрытом оливковыми и лимонными деревьями, кипарисами и виноградниками. “В нижнем этаже, - пишет она, - были комнаты с балконами для моих гостей; во втором – комнаты для меня и моей горничной и большая гостиная для общего пользования”.

Она поместила своих гостей в этой, специально для них нанятой, одинокой вилле, но им не сразу пришлось наслаждаться своим покоем и уединением – рядом с ними поселился слишком знаменитый для этого сосед. Вагнер со всем своим штатом приехал отдыхать в Сорренто после байрейтских трудов и триумфа.

Беспокойная нервная работа ничем не отразилась на его здоровье, дни он проводил в прогулках по окрестностям, вчера в дружеских беседах.M-lle Мейзенбуг и ее друзья составляли как бы его придворную свиту.

Ожидал ли Ницше встретиться здесь со своим учителем? Мы не знаем этого. Он не мог, конечно, совершенно отстраниться от общих прогулок и вечеров, но все время держал себя в некотором отдалении. Пока Вагнер говорил о своих будущих планах и о ближайших своих произведениях, о религиозных идеях, которые он собирался проводить в них, Ницше охотно уходил вдвоем с Паулем Рэ, и два новых приятеля целыми часами беседовали о Шамфоре и о Стендале. Рихард Вагнер неодобрительно смотрел на новую дружбу Ницше; он вообще не любил евреев, и Рэ ему определенно не нравился. “Остерегайтесь этого человека, - говори он Ницше, - он немного стоит”; но Ницше, несмотря на предостережение учителя, ничем не переменил своего отношения к Рэ. По-прежнему он мало говорил и если вмешивался в разговор, то обнаруживал какое-то неестественное воодушевление, искусственную веселость.M-lle Мейзенбуг не раз изумлялась этому.

“У меня никак не могло явиться подозрение, что чувства Ницше переменились, - пишет она, - и я всей душой отдавалась счастью быть около Вагнера; для меня это было как бы продолжением байрейтских дней. Я испытывала такую радость, чувствуя себя окруженной этой интимной обстановкой, что однажды, когда мы сидели за столом, я процитировала мою любимую мысль Гете: “Счастлив тот, кто, без ненависти к окружающим, удаляется от мира, прижимает к груди своего друга и вместе с ним переживает то, о чем не знают и не подозревают люди, то, что только ночью проникает в лабиринты сердца”. Супруга Вагнера, которая не знала этого изречения, пришла от него в восторг и просила меня повторить его. Увы! Я и не подозревала тогда, что демоны, которые тоже блуждают ночью по лабиринтам нашего сердца, с затаенной враждебностью следят за сокровенной тайной родства и сближения высоких человеческих умов, уже сеяли тогда семена раздора и разрыва”.

В конце ноября Рихард Вагнер уехал из Сорренто, и жизньm-lle Мейзенбуг и ее друзей вошла в свою нормальную колею. Они распределили свой день по часам: до полудня каждый из них работал в своей комнате; затем часть для посвящалась разговорам и прогулкам; при наступлении сумерек каждый опять уходил работать к себе в комнату; затем следовал обед, вечер проходил за общим чтением. Единственный здоровый из всех человек, Пауль Рэ, читал вслух; у Ницше иm-lle Мейзенбуг были очень слабые глаза, у Бреннера больные легкие. Что же он читал? Еще не изданный курс Якова Буркхарда об эллинской культуре (один базельский студент одолжил ему свои записки), немного из Мишле, Геродота, Фукидида. Время от времени кто-нибудь из слушателей прерывал чтение каким-нибудь замечанием, вопросом, заключительное же слово в этих мимолетных спорах всегда принадлежало Ницше.

“Сколько мягкости, сколько добродушия было тогда в характере Ницше! – восклицаетm-lle Мейзенбуг в своем личном рассказе об этом времени. – Как хорошо уравновешивалась разрушительная тенденция его ума добротою и мягкостью его натуры! Никто лучше его не умел смеяться и веселиться от чистого сердца и прерывать милыми шутками серьезность нашего маленького кружка. Вспоминается, как мы сидели все вместе по вечерам. Ницше, удобно поместившись в кресле в тени абажура; наш любезный лектор Рэ – за столом около лампы; молодой Бреннер около печки, против меня, помогает мне чистить апельсины. Я часто со смехом говорила им: право же, мы все составляем идеальную семью: мы четверо очень мало знаем друг друга, не связаны никакими узами родства, у нас нет никаких общих воспоминаний, и теперь мы живем совместно и совершенно независимо друг от друга и в полном душевном согласии. Скоро мы все начали строить планы о том, чтобы повторить, но уже в более широком масштабе, этот счастливый опыт”.

Почему, в самом деле, ежегодно не собираться в этом итальянском уголке, почему не приглашать сюда своих друзей и не основать, таким образом, род духовного убежища, вне всякой школы и церкви? После 1848-го годаm-lle Мейзенбуг учредила в Гамбурге род социалистического фаланстера, и воспоминание об этом заняло одну из самых лучших глав ее книги и было одним из самых высоких воспоминаний ее жизни. Ницше еще до сего времени не покинул своей исконной мечты о языческом монастыре, и, таким образом, мечты старойm-lle Мейзенбуг совпадали с мерами ее молодого приятеля. Пауль Рэ и Альфред Бреннер вовсе не отказывали в своей помощи этому делу, и четверо друзей самым серьезным образом обсуждали детали своего плана.

“Мы даже стали искать подходящее помещение, потому жи ть мы намеревались среди очаровательной природы Сорренто, а не среди душной городской атмосферы. Недалеко от берега мы нашли несколько гротов, углубленных человеческим трудом, точно несколько каменных, выбитых в скалах, зал, в которых возвышались даже трибуны, как казалось, нарочно приготовленные здесь для ораторов и лекторов. Здесь в жаркие летние дни мы будем поучать. Свой план школы мы строили больше по греческому, чем по современному образцу, и самое учение должно было быть скорее взаимообучением по примеру перипатетиков…”

“Моя идея о школе воспитателей, - пишет Ницше своей сестре, - или, если хочешь, о современном монастыре, идеальной колонии, свободном университете, все время носится в воздухе. Что ждет эту идею в будущем, никто этого не знает. В своем воображении мы уже назначили тебя экономом, администратором нашего общежития на сорок человек”.

С наступлением весны Бреннер и Рэ уехали из Сорренто;m-lle Мейзенбуг и Ницше, оставшись вдвоем, по очереди читали друг другу вслух, но быстро уставали, так как у обоих было очень слабое зрение; большею частью они просто разговаривали; Ницше всегда с одинаковым интересом слушал рассказы своего друга. Она говорила ему о безумном 48 годе, и Ницше любил эти воспоминания, а особенно ему нравилось, когда она говорила ему о Маццини.

Ницше не забыл, как свел его случай в дилижансе с этим итальянским героем в апреле 1871 года при переезде через Альпы.

“Не надо останавливаться на полпути, а брать решительно целиком все полное и прекрасное…” Маццини сообщил ему это Гетевское изречение, и оно ассоциировалось у Ницше с памятью о нем.M-lle Мейзенбуг познакомилась с Маццини в Лондоне; она восхищалась его природным умением властвовать, его способностью беспрекословно подчиняться другим, его готовностью всегда служить своему делу, независимо от того, придется ли служить Кавуру или Гарибальди. Маццини пережил тяжелые минуты унижения; он был забыт в час победы, и только по отношению к нему одному остался в силе приговор об изгнании; кончить свою жизнь ему непременно хотелось в его любимой Лигурии, и он приехал туда умирать под чужим именем, скрывая свою национальность. Доктор, лечивший его, удивлялся, как англичанин может так чисто и хорошо говорить по-итальянски. “Поверьте мне, - сказал ему умирающий Маццини, - никто и никогда не любил Италию так сильно, как я”. Ницше с восхищением слушал все эти подробности.

“Человек, которого я больше всего на свете уважаю – это Маццини”, - говорил онm-lle Мейзенбуг.

Могла ли она подозревать, что ее молодой, полный энтузиазма друг, со своей нежной душой, внутри самого себя объявит войну именно этим своим природным качествам, находя, что они мешают ему ясно смотреть на суть вещей? Думала ли она, что Ницше, последователь Шопенгауэра, друг Вагнера, выберет себе теперь новых учителей в лице Ларошфуко, Шамфора, Стендаля? Могла ли она знать, что ее друг, мечтавший вместе с нею о “Светском монастыре”, теперь, во время своих долгих прогулок, готовил себя на мятежное и одинокое выступление против жизни. Ницше так формулировал правила своей будущей жизни:

“Ты не должен ни любить, ни ненавидеть народа.
Ты не должен заниматься политикой.
Ты не должен быть ни богатым, ни нищим.
Ты должен избегать пути знаменитых и сильных.
Ты должен взять себе жену из другого народа.
Своим друзьям ты должен поручить воспитание твоих детей.
Ты не должен исполнять никаких церковных обрядов”.

Наконец m-lle Мейзенбуг узнала о духовном перевороте Ницше. В один прекрасный день он вручил ей кипу листов: “Прочитай, - сказал он ей, - здесь я записал то, что передумал, когда сидел под этим деревом; я никогда не сидел под ним без того, чтобы не обрести какой-нибудь новой мысли”.M-lle Мейзенбуг прочла рукопись и нашла в ней нового для себя Ницше, критикующего и отрицающего. “Не печатайте этого, - сказала она, - подождите, обдумайте…” В ответ на эти слова Ницше только улыбнулся. Ноm-lle Мейзенбуг продолжала настаивать на своем мнении, завязался горячий спор; потом, за чтением Фукидида, они помирились.

В начале мая, чувствуя приближение жары, которой он не выносил, Ницше хотел уехать, ноm-lle Мейзенбуг уговаривала его отложить отъезд; перед утомительным путешествием надо было в достаточной степени набраться сил, но Ницше не хотел ничего слышать.

“Ницше безотлагательно назначил свой отъезд на завтра, - пишет она Рэ, - ведь Вы знаете, что если он что-нибудь решил, то именно так и поступит, хотя бы небо посылало ему самые грозные предостережения. В этом отношении он, конечно, не похож на античного грека, так как не слушает предсказаний оракула. Он уезжает сейчас, совершенно разбитый, точно так же, как в самую скверную погоду он отправляется гулять; собирается ехать, несмотря на бешеный ветер, свирепствующий на море, прекрасно зная, что он не переносит морской качки, желает непременно ехать на пароходе из Неаполя в Геную”. – “Он уже уехал, - пишетm-lle Мейзенбуг в другом письме, - даже вид обаятельного, цветущего Сорренто не мог удержать его. Мне бесконечно тяжело было отпускать его в путь одного: он так мало практичен и совершенно не умеет устраивать свои дела. К счастью, море сегодня немного спокойнее. Как мне его жаль! Еще только восемь дней тому назад мы мирно строили планы о его ближайшем и дальнейшем будущем. Он объяснил мне, что потому так внезапно решился уехать, что здешняя весенняя атмосфера несколько ненормально действует на его здоровье, и ему возможно скорее нужно бежать отсюда. Но ведь весной ему всюду будет плохо! В последнюю минуту он, кажется, сам почувствовал, что слишком стремительно решил свой отъезд. Но было уже поздно… Отъезд всех вас очень сильно расстроил меня”.

.....................................
 Фридрих Ницше Жизнь Фридриха Ницше