О жизни Ницше Фридриха: Ницше ведет одинокий, унылый образ жизни

 
Читай текст книги Жизнь Фридриха Ницше (биографа: Даниэля Галеви)  
   
Кризис Ницше
 
“В Норвегии называют период, когда солнце не показывается на горизонте, порою тьмы, - пишет Ницше в 1879 году, - в течение этого времени температура медленно и непрерывно понижается. Какой чудесный символ для всех тех мыслителей, для которых временно скрылось солнце человеческого будущего!” Ницше пережил такой “период тьмы”. Эрвин Роде не одобрил его книги. Вагнер ничего не ответил; но Ницше знал, что говорят о ней в кругу учителя. “Карикатурист Байрейта – или неблагодарный человек, или сумасшедший”, - говорили в Байрейте. Кто-то (подозревают, что это был Герсдорф) прислал из Парижа ящик на имя Ницше, из которого он и его сестра Элизабет вынули бюст Вольтера с короткой, приложенной к нему, запиской: “Душа Вольтера приветствует Фридриха Ницше”. Элизабет не могла примириться с мыслью, что ее брат, немец в глубине души, взял в руки знамя француза и еще какого француза, и горько заплакала.

Конечно, некоторые из друзей отнеслись иначе к его книге: “Ваша книга олицетворяет собою независимый ум, - говорит Яков Буркхардт. – Ни одна книга нее могла разбудить во мне стольких мыслей, как ваша; это точно разговоры Гете с Эккерманом”. Петер Гаст и Овербек с женою остались по-прежнему друзьями Ницше. Ницше был спокоен, хотя “Человеческое, слишком человеческое” не имело успеха; Вагнер, по слухам, забавлялся тем, что книга не расходится среди публики. “Вот видите, Фридриха Ницше читают только тогда, когда он защищает наши идеи, в противном же случае им никто не интересуется”, - подтрунивал он над издателем.

В августе 1878 года “Байрейтский Журнал” раскритиковал и осудил книгу Ницше. “Каждый немецкий профессор должен хоть раз в жизни написать книгу, - писал анонимный автор, в котором Ницше, казалось, узнал Вагнера, - для того, чтобы достигнуть некоторой степени известности; но так как не каждому удается отыскать истину, то он для достижения желанного эффекта доказывает полную бессмыслицу взглядов своего предшественника. Эффект тем больший, чем значительнее этот поносимый им мыслитель”.

Такой низкий полемический прием привел Ницше в отчаяние. Он хотел было в ясном и почтительном тоне изложить свое отношение к своим прежним учителям – Шопенгауэру и Вагнеру, но потом решил, что время учтивости миновало и, принявшись снова за свои итальянские рукописи, он пишет продолжение “Человеческого, слишком человеческого”.

В сентябре, когда уехала его сестра, Ницше ведет одинокий, унылый образ жизни, о котором мы имеем самые краткие сведения. Его избегают и, боясь его несдержанности, уклоняются от общения с ним. Он часто встречается в университете с Яковом Буркхардтом; ученый историк ловко маневрирует и уклоняется от разговоров к ним; Буркхардт уважает своего коллегу, но боится его. Ницше тщетно старался приобрести новых учеников. “Я, как настоящий корсар, охочусь за людьми, - пишет он, - не для того, чтобы взять их в плен, но чтобы увести их с собой на свободу”. Дикая, предлагаемая им свобода не увлекает юношей. Один студент, М. Шеффер, рассказывает нам о Ницше интересные воспоминания: “Я слушал лекции Ницше, которого я знал очень немного. Однажды после лекции мы разговорились и пошли вместе… Светлые облака плыли по небу.“Как быстро несутся эти прекрасные облака”, - сказал он мне. – Они похожи на облака с рисунков Паоло Веронезе”, - ответил яч. Вдруг он внезапно схватил меня за руку. – Послушайте, скоро вакации, я на днях уезжаю, проедемте со мною любоваться облаками в Венеции”. Я был застигнут врасплох и пробормотал что-то неопределенное. Ницше отвернулся; лицо его стало холодным, замкнутым, точно мертвым. Он ушел, не сказав мне ни одного слова”.

Горе от разрыва его с Вагнером было нестерпимо и нескончаемо. “Такое прощание, когда люди расстаются потому, что по-разному думают и чувствуют, невольно нас опять как бы сближает, и мы изо всей силы ударяемся о ту стену, которую воздвигла между нами природа”. В феврале 1879 года Элизабет Ницше написала Козиме Вагнер. Поступила ли она так по совету брата, знал ли он о ее поступке, одобрил ли его – мы ничего не можем по этому поводу сказать. Козима отвечала в царственном, но мягком тоне: “Я не говорю о“Человеческом, слишком человеческом”; единственное, о чем мне хочется вспомнить, когда я пишу тебе, это то, что твой брат когда-то написал для меня несколько самых лучших страниц из всего, что я знаю. Я не сержусь на него; его сломили страдания, он потерял власть над самим собою и этим объясняется его измена”. Она добавляет, и в словах ее звучит больше рассудка, чем чувства: “Если же думать, что произведение твоего брата не выражает его окончательно сложившего мировоззрения, то все это мне кажется только смешным. Почти как если бы Бетховен сказал: “Я нахожусь в своей третьей полосе”. Раньше всего, читая книгу, ясно видно, что сам автор не вполне убежден в своих взглядах; ведь это один только тусклый софизм и, в конце концов, он возбуждает только жалость…”

“Vermischte Meinungen und Spruche” (“Смешанные мнения и изречения”) были продолжением “Человеческого, слишком человеческого” и появились в 1879 году. Но книга эта вызвала не эффект скандала, а только чувство жалости со стороны тех. Кто его прежде знал. Состояние его здоровья резко ухудшилось; его мучили боли в голове, глазах, желудке; враги с беспокойством должны были констатировать необъяснимую и неизлечимую болезнь; им казалось, что Ницше грозит слепота, умственное расстройство; он догадывался о причине их опасений. Пришлось отказаться от поездки в Венецию, где его ждал Петер Гаст; Ницше заперся в своей базельской комнате, закрыл в ней ставни и опустил шторы.

Роде и Герсдорф, тронутые несчастьями своего друга, на которого они возлагали в свое время такие большие надежды, написали Овербеку: “Говорят, что Ницше погиб; напишите подробно, чем дело”.

“Увы, - отвечал им Овербек, - положение его безнадежно”. Даже Рихард Вагнер вспомнил о Ницше и забеспокоился: “Могу ли я забыть о нем, моем друге, который с такою яростью покинул меня, - пишет он Овербеку. – Я теперь прекрасно вижу, насколько нелепо требовать условного уважения от человека с такой разбитой и измученной душой, как у него. Надо умолкнуть и проникнуться состраданием. Меня чрезвычайно угнетает то, что я ничего не знаю ни о его жизни, ни о его болезни. Не будет ли это нескромным, если я попрошу вас присылать мне известия о нашем общем друге?”

Узнал ли Ницше о существовании этого письма? Кажется, что нет. Несколько месяцев до этого письма Вагнера он писал в своих заметках: “благодарность – это мещанская добродетель; она не может относиться к такому человеку, как Вагнер. Как велика была бы его радость, если бы он прочитал слова учителя, так отвечающие его мыслям: “Было бы несправедливо требовать от Ницше условного уважения…”

Овербек и его жена были неотлучно около больного; они написали Элизабет Ницше; она не заставила себя ждать и немедленно приехала и с трудом узнала в этом сгорбившемся, разбитом, постаревшем на 10 лет человеке, своего брата; Ницше слабым, беспомощным движением руки поблагодарил ее за приезд.

* * *

Ницше решил отказаться от профессорского места и подал в отставку; она была принята и, в виде вознаграждения за его труды, он получил пенсию в 3000 франков. Уезжая из Базеля вместе с Элизабет, Ницше считает себя накануне смерти и завещает ей свою последнюю волю: “Обещай мне, Лизабет, что только одни друзья пойдут за моим гробом, не будет ни любопытных, ни посторонней публики. Я уже тогда не смогу защититься, и ты должна будешь защитить меня. Пусть ни один священник и ни кто другой не произносят над моею могилой неискренних слов. Поручаю тебе похоронить меня, как настоящего язычника, без всяких лживых церемоний”.

Ницше тянет в самые тихие, пустынные места, и Элизабет увозит его в долину верхнего Энгадина; тогда это было еще малоизвестное место; Ницше впервые открывает существование этого отдаленного швейцарского уголка и, поселившись в нем, неожиданно чувствует улучшение. Мягкость и необыкновенная чистота воздуха успокаивают и умиротворяют его, а вид освещенных солнцем лугов благотворно влияет на его утомленное зрение. Ему нравятся разбросанные тут и там озера, напоминающие ему Финляндию, деревушки с звучными названиями, население с тонкими чертами лица, говорящими о близкой соседней Италии, по ту сторону ледников… “Здешняя природа родная мне, - пишет он Рэ. – Она меня не поражает; между мною и ею возникло какое-то взаимное доверие”. Жизнерадостность выздоравливающего охватывает его; он мало пишет писем, но аккуратно ведет свои заметки, и тепероь сведения о его жизни, которые раньше давала нам его переписка, мы должны почерпать из его произведений. Вот как он описывает свою прогнулку по Энгадину.

“Et in Arcfdia ego. Я смотрел поверх убегающих, как волны, холмов, поверх суровых сосен и старых елей и увидел маленькое озеро с молочно-зеленой водой. Вокруг меня возвышались разнообразные скалы, земля под ногами пестрела травами и цветами; вблизи паслось, то разбегаясь в разные стороны, то собираясь в одну кучу, небольшое стадо; при свете последних лучей заходящего солнца на фоне соснового леса ярким пятном выделялись несколько отдельно пасущихся коров; другие, находившиеся ближе ко мне, казались более темного цвета; все кругом как бы замерло в предчувствии приближающихся сумерек. Мои часы показывали половину шестого. Бык из стада бродил по белому от пены ручейку; он медленно подвигался вперед, то сопротивляясь быстрому течению, то уступая ему; по-видимому, это занятие доставляло ему своеобразное наслаждение. Стадо стерегли два загорелых, смуглолицых бергамасских пастуха; из них один была молодая девушка, одетая мальчиком. Направо, над целым поясом лесов возвышались отвесные стены скал, снеговые поля; налево виднелись два чудовищных ледяных зубца, окутанные легким туманом. Величественная, спокойная, светлая картина. Эта внезапно открывшаяся мне красота заставляла меня дрожать от восторга и наполняла душу безмолвным восхищением перед этим откровением. Помимо моей воли, как будто это было возможно и естественно (я был свободен от тревог и желаний, ожиданий и сожалений), мне захотелось ввести в этот мир чистого света героев древней Греции. Надо было чувствовать, как Пуссен со своими учениками, сливать в своих чувствованиях героизм и идиллию. Именно так жили избранные люди, так они органически воспринимали жизнь и в самих себе, и во внешнем мире; и среди них внимание мое занимал один из самых великих людей, основатель героической и идиллической философии – Эпикур”.

Ницше прожил в Энгадине до сентября, в самой скромной и даже бедной обстановке; нравственно он чувствовал себя удовлетворенным, хотя и был лишен друзей, музыки и книг. Страдания не мешали ему работать, и скоро исписал он карандашом шесть тетрадей, куда заносил свои скептические, но лишенные всякой горечи мысли, несколько прояснившиеся под влиянием неожиданно мягкого настроения. Он не обманывал себя и не радовался наступившему улучшению; он знал, что это только некоторая отсрочка и ничего более. Он радовался тому, что прежде, чем окончательно склониться под ударом жизни, он может рассказать другим о том наслаждении, которое дало ему простое созерцание вещей, человеческой природы, гор и неба. И он спешил насладиться последними счастливыми днями. В начале сентября 1879 года Ницше окончил свою книгу и послал ее Петеру Гасту.

“Милый, милый друг, - пишет он ему, - когда Вы получите это письмо, моя рукопись уже будет в Ваших руках.. Может быть, Вам передастся то удовольствие, которое я сам сейчас испытываю при мысли, что мое произведение уже окончено. Кончается 35-й год моей жизни, “середина жизни”, как говорили тысячу лет тому назад, именно в эти годы Данте посетили те видения, о которых он рассказывает нам в своей поэме. Теперь я достиг половины моей жизни, со всех сторон на меня глядит смерть, и я ежеминутно жду ее прихода; жизнь моя такова, что я должен ждать мгновенной смерти, тем более, что я сознаю, что дело моей жизни я уже сделал. Я внес в жизнь свою каплю меда и знаю, что это мне будет зачтено перед судом жизни. В конце концов, я испытал мой способ жизни и многие испытывают его после меня. Мои постоянные жестокие страдания до сих пор не изменили моего характера, наоборот, мне даже кажется, что я стал веселее, добродушнее, чем когда-либо. Откуда только берется этап укрепляющая и оздоровляющая меня сила? Конечно, не от людей, которые все, за исключением очень небольшой кучи друзей, “возмутились против меня” (примечание Галеви: Петер Гаст думает, что здесь несомненно присутствует влияние Евангелия. Заимствования из Священного Писания часто попадаются в выражениях Ницше), и не стесняются дать мне понять о своем отношении ко мне. Прочтите, друг мой, мою рукопись от начала до конца, и посудите сами, обнаруживаются ли в ней какие-нибудь следы страданий и уныния. Я думаю, что нет, и эта уверенность дает мне право думать, что в моих мыслях должна быть какая-то скрытая сила; вы не найдете в моей рукописи ни бессилия, ни усталости, которые будут отыскивать в ней мои недоброжелатели”.

Это был тот период жизни Ницше, когда он готовился к смерти. К какой смерти? Не трудно отгадать. Это та же “мгновенная смерть в судорогах”, от которой умер его сумасшедший отец. Ожидая для себя такой же участи, Ницше с благоговением вспоминает родительский дом. Он был теперь свободен от базельских обязанностей; ни что не мешало ему жить там, где он хотел, и он отказался от поездки в Венецию, куда его звал Петер Гаст; он чувствовал, что для него не время любить и искать новую красоту. “Нет, - говорил он, - несмотря на то, что сестра и Овербек советуют мне ехать с Вами, я не поеду. Я нахожусь теперь при таких обстоятельствах, что мне лучше всего подходит поехать к матери, в родной угол и вернуться к воспоминаниям детства…” И поехал в Наумбург.

Здесь он собирается вести совершенно спокойный образ жизни и отвлечь себя от мрачных мыслей и предчувствий физической работой. В одной из башен старинных укреплений он нанимает себе очень большую комнату; около же подножия башни остался незаостренный клочок земли, который Ницше и нанял для садовых работ. “У меня десять фруктовых деревьев, - пишет он, - розовые кусты, сирень, гвоздика, земляника, крыжовник и смородина. В начале будущего года я разведу десять овощных грядок”.

Но все эти проекты рухнули. Зима была жестокая. Глаза Ницше не вынесли ослепительной белизны снега, а сырой воздух совершенно расстроил его нервы; в несколько недель он потерял все приобретенное в Энгадине здоровье.

“Странник и его тень”, книга, корректуру которой держал Петер Гаст, появилась в печати и была, казалось, лучше принята, чем все предыдущие произведения Ницше; он получил от Роде обрадовавшее его письмо. Конечно, Роде не высказывал полного восхищения книгой: “От твоего ясного, но бесстрастного взгляда на человечество тому, кто тебя любит и в каждом твоем слове слышит друга, делается очень тяжело на душе”.

Но, в конце концов, он все же не может удержаться от восхищения.

“Ты едва можешь догадаться о том, что ты даешь своим читателям, потому что все твои мысли принадлежат исключительно тебе одному. Но такого голоса, как твой, мы еще никогда не слышали ни в жизни, ни в книгах. И читая твои книги, я продолжаю чувствовать то же самое, что я чувствовал в дни нашей дружбы; я чувствую, что перелетаю в какой-то высший мир, то ты умственно меня облагораживаешь. Особенно глубоко захватывает конец твоей книги. Ты можешь, ты должен подарить нам после этих нестройных звуков более нежные, священные созвучья… Прощай, дорогой друг, ты по-прежнему так много даешь мне, а я только беру…”

Ницше был счастлив. “Спасибо, дорогой друг, - писал он 28-го декабря 1879 года, - ты вернул мне твою прежнюю дружбу; это для меня лучший праздничный подарок”. Но письмо было очень короткое, и две последние строчки объясняют нам причину этого: “Здоровье мое находится в ужасном состоянии, мучаюсь я нестерпимо:sustineo, abstineo, и сам удивляюсь моей выносливости”.

В словах Ницше не было преувеличения. Сестра и мать его, присутствовавшие при его страданиях, могут нам подтвердить его слова.

Болезнь свою Ницше переносит, как испытание, как духовное упражнение, и сравнивает свою судьбу с судьбами других людей, которые были велики в своем несчастии; например, Леопарди; но он не был мужественен; страдая, он проклинал жизнь. Ницше же открыл суровую истину: больной не имеет права быть пессимистом. Христос, вися на кресте, пережил минуту слабости. “Отец мой, зачем ты меня оставил!” – воскликнул он. У Ницше нет Бога, нет отца, нет веры, нет друзей; он намеренно лишил себя всякойц поддержки, но все-таки не согнулся под тяжестью жизни. Самая мимолетная жалоба все равно свидетельствовала бы о поражении. Он не сознается в своих страданиях; они не могут сломить его воли, напротив, они воспитывают ее и оплодотворяют его мысли.

“Напрягая свой ум для борьбы со страданием, - пишет он, - мы видим вещи в совершенно ином свете, и несказанного очарования, сопровождающего каждое новое освещение смысла жизни, достаточно иногда для того, чтобы победить в своей душе соблазн самоубийства и найти в себе желание жить. Тот, кто страдает, с неизбежным презрением смотрит на тусклое жалкое благополучие здорового человека; с тем же презрением относится он к своим бывшим увлечениям, к своим самым близким и дорогим иллюзиям; в этом презрении все его наслаждение; оно поддерживает его в борьбе с физическими страданиями, и как оно ему в этой борьбе необходимо! Гордость его возмущается как никогда; радостно защищает она жизнь против такого тирана, как страдание, против всех уловок физической боли, восстанавливающих нас против жизни. Защищать жизнь перед лицом этого тирана – это ни с чем не сравнимый соблазн (см. “Утренняя заря”, ст. 114. Книга эта опубликована в 1881 году и дает нам много автобиографических указаний относительно изучаемого нами сейчас периода жизни Ницше)”.

Ницше был уверен, что скоро наступит конец. 14-го января 1880 года ему захотелось поделиться своими последними мыслями с кем-нибудь из друзей, и он с громадным усилием написалm-lle Мейзенбуг письмо, выражающее его последнее прости и его духовное завещание.

“Хотя мне строжайше запрещено писать, мне еще один раз хочется написать Вам, которую я люблю и уважаю, как любимую сестру. Это будет уже в последний раз, так как ужасные непрекращающиеся муки моей жизни заставляют меня призывать смерть и некоторые признаки указывают мне на то, что я близок к последнему, спасительному припадку. Я уже так страдал, от стольких вещей уже отказался, что, я думаю, во всем мире Вы не найдете такого аскета, который мог бы со мной сравняться, и чья жизнь была бы похожа на мою жизнь в течение этого последнего года. Но тем не менее я многого достиг. Моя душа приобрела много мягкости и нежности, и для этого мне не понадобилось ни религии, ни искусства. (Вы замечаете, я немного горжусь этим, мне нужно было дойти до полнонго изнеможения, чтобы найти в самом себе тайнывй источник утешения.) Я думаю, что настолько хорошо сделал дело своей жизни, насколько мне это позволило время. Но я знаю, что для многих людей я внес каплю хорошего меда, что, благодаря мне, многие люди обратились к более высокой, чистой и светлой жизни. Я хочу дать вам несколько разъяснений: когда мое “человеческое я” перестанет существовать, это именно и скажут. Никакое страдание не могло и не может совратить меня к ложному показанию против жизни, такой, какой я ее знаю.

Кому же другому, как не Вам, сказать мне все это? Мне кажется, - хотя, может быть, нескромно так говорить, - что у нас с вами удивительное сходство характеров. Например, у обоих нас много мужества, и ни несчастия, ни презрения не могут заставить нас сойти с пути, если только он нам кажется правильным. Оба мы, как в самих себе, так и кругом нас наблюдали много явлений блестящего расцвета, которых видели очень немногие из наших современников; мы надеемся для человечества и неслышно приносим себя в жертву. Не правда ли?

Имеете ли Вы хорошие вести от Вагнера? Вот уже три года, как я ничего о нем не знаю. Эти люди также забыли меня. Я заранее знал, что Вагнер отвернется от меня, как только узнает, что пути наши разошлись. Мне говорили, что он писал против меня; пускай он сделает это; надо, чтобы каким бы то ни было путем истина вышла наружу. Я всегда с неизменною благодарностью думаю о Вагнере, так как знакомству с ним я обязан наиболее сильным стремлением к духовной свободе.Madame Вагнер, Вы сами это знаете, самая симпатичная женщина, которую я когда-либо встречал. Но отношения наши кончены, а я не из числа тех людей, которые связывают порванные нити; теперь уже слишком поздно.

Примите, мой дорогой друг, сестра моя, привет молодого старика, для которого жизнь не была жестокой, но который все-таки принужден жделать смерти”.

.....................................
 Фридрих Ницше Жизнь Фридриха Ницше