Жизнь и творчество Ницше: Холодно, я болен. Я страдаю

 
Читай текст книги Жизнь Фридриха Ницше (биографа: Даниэля Галеви)  
   
Жизнь и творчество Ницше
Так говорил Заратустра

Порвав с Лу Саломэ, Ницше уехал из Лейпцига, - его поспешный отъезд походил на бегство. Проезжая мимо Базеля, Ницше остановился у Овербеков и жаловался им на свое горе. Рушились все его мечты, все изменили ему: Лу и Рэ оказались слабыми и вероломными друзьями, сестра Лизбет поступила так грубо. О какой измене говорит он, о каком поступке? Он ничего не объясняет и продолжает горько жаловаться. Овербеки хотели удержать его на несколько дней, но он не соглашается, так как хочет работать, чтобы заглушить в себе тоску и мысль о том, что он был обманут, и чувство презрения к самому себе за то, что обманулся сам. Может быть, он хочет также использовать состояние пароксизма и лирического sursum, в которые повергло его отчаяние. Уезжая, он сказал Овербеку: “Сегодня для меня начинается полное одиночество”.

Первая остановка была в Генуе. “Холодно, я болен. Я страдаю”, - лаконически пишет он Петеру Гасту. Он покидает этот город, где его, вероятно, мучают воспоминания более счастливых дней, и едет южнее по берегу моря. В то врем, о котором идет речь, Нерви, Санта-Маргерита, Рапалло, Зоагли были совершенно незнакомыми туристам местами; население, главным образом, состояло из бедных рыбаков, которые каждый вечер вытаскивали на песочный берег бухты свои барки и чинили свои сети, аккомпанируя своей работе пением. Для Ницше эти местечки были целым открытием; для своего местожительства он выбрал самое красивое из них, Рапалло, и этим как бы хотел унизить свое горе. В очень простых словах рассказывает он о своем времяпрепровождении.

“Я провел зиму 1882-1883 года на красивой бухте Рапалло, которая полукругом огибает Ривьеру между мысом, соединяющим Портофино и Киавари. Здоровье мое оставляло желать много лучшего. Зима была холодная, дождливая; в маленькой харчевне (Альберго ла Поста, по указаниям М. Ланцкого), расположенной настолько близко к морю, что шум волн мешал мне спать, я нашел приют, со всех точек зрения очень мало удовлетворительный. Кроме того – и в этом хороший пример моей максимы, все решительное бывает наперекор, - именно в продолжение этой зимы и в этой мало комфортабельной обстановке родился мой Заратустра. По утрам я взбирался по южной красивой гористой дороге по направлению к Зоагли, между гирляндой елей, с великолепной панорамой моря; по вечерам, в той степени, как это позволяло мне мое здоровье, я гулял, огибая бухту Санта-Маргерита вплоть до Портофино. Здесь, на этих двух дорогах, мне пришло в голову (fiel mir ein) все начало Заратустры, даже больше того – Заратустра сам, как тип, явился мне (uberfiel mich)…”

В десять недель он оканчивает свою поэму. Это было новое и, если следовать генезису его мыслей, - захватывающее произведение; без сомнения, им было задумано лирическое священное произведение, основная часть которого должна была дать идею “вечного возвращения”. В первой части Заратустры мысль о “вечном возвращении” еще не попадается; в ней Ницше преследует совершенно другую мысль, мысль о Сверхчеловеке, символе настоящего, определяющего все явления прогресса. Обещании возможного освобождения от случая и рока.

Заратустра является предзнаменованием Сверхчеловека; это пророк благой вести. В своем одиночестве он открыл обещание счастия и несет это обещание людям; с благодетельной и мягкой силой он предсказывает людям великое будущее в награду за великий труд; в другое время Ницше заставит его держать более суровые речи. Читая эту первую часть книги, не надо смешивать ее с теми, которые появятся потом: тогда только можно будет оценить всю здравость книги и всю мягкость его языка.

Отчего Ницше оставил мысли о “вечном возвращении”? Об этом он никому не пишет ни слова. M-lle Лу Саломэ говорит нам, что во время их разговоров и коротких уроков он понял всю невозможность сознательного и разумного построения своей гипотезы. Но это нисколько не уменьшало ее лирической ценности, для которой через год он сделал хорошее применение; но это, конечно, не может объяснить появление совершенно противоположной идеи. Что же это могло означать? Может быть, измена двух друзей сломила его стоицизм. “Несмотря ни на что, я не хотел бы снова пережить эти несколько последних месяцев"” - пишет он 3 декабря Петеру Гасту. Мы знаем, что в глубине самого себя он не переставал ощущать всю силу своих прежних мыслей, но, не будучи в состоянии переносить всю жестокость своего символа, он не мог вполне искренно предложить его людям и заменил его другим -–Сверхчеловеком – Ubermensche’ем. “Я не хочу начинать жизнь сначала, - пишет он в своих заметках (ich will das Leben nicht wieder). Откуда нашлись бы у меня силы вынести это? Создавая Сверхчеловека и устремляя на него свои взоры, слыша, как он говорит “да” жизни, я, увы, сам пробовал сказать да!”

Ницше хочет ответить “да” на свой еще юношеский вопрос: можно ли облагородить человечество (Ist Veredlung moglich)? Он хочет верить и ему удается уверовать в Сверхчеловека. Ему хочется утвердиться в этой надежде; она очень подходит к смыслу его произведения. Из всех замыслов и творческих желаний ему представляется самым главным и важным – ответить на идею “Парсифаля”. Вагнер хотел в этом произведении показать человечество, пробужденное от бессилия таинством евхаристии, нечистая, грешная кровь человечества очищается вечно проливаемой Кровью Христа. Ницше хочет в своей книге показать человечество, пробужденное к новой жизни прославлением своего собственного существа, добродетелями добровольного избранного меньшинства, которое очищает и обновляет свою кровь. Исчерпывается ли этим вся его задача? Конечно, нет. “Так говорил Заратустра” есть более, чем ответ “Парсифалю”. Корни мыслей у Ницше всегда имеют важное и отдаленное происхождение. Последняя его воля заключается в том, что он хочет определить и направить деятельность людей: он хочет основать новые нравы, указать подчиненным их обязанности, сильным их долг и объем власти и вести все человечество к высшему будущему.

Это желание воодушевляло его давно; его он испытывал ребенком, юношей, молодым человеком; в 38 лет в решительную и критическую минуту он снова возвращается к этой давнишней мечте и теперь уже хочет начать действовать. Его больше не удовлетворяет уже мысль о “вечном возвращении”; он не хочет жить пленником слепой природы, его, наоборот, покоряет идея о Сверхчеловеке; в нем он видит принцип действия, надежду спасения.

В чем заключается смысл этой идеи? Это символ или реальная действительность? Иллюзия или надежда? Трудно ответить на эти вопросы. У Ницше чрезвычайно подвижный и восприимчивый ум; мощный порыв его вдохновения не дает ему ни времени, ни силы доводить свою мысль до конца; он иногда не может ясно осмыслить волнующих его идей, и сам толкует их по-разному. Иногда Сверхчеловек представляется ему вполне возможной действительностью, но иногда кажется, что он пренебрегает всяким точным изложением своей мысли и его идея делается тогда только лирической фантазией, которую он забавляется для того, чтобы возбудить низшие слои человечества. Но это иллюзия и иллюзия полезная, благотворная, сказал бы он, если бы еще был вагнерианцем, если бы он прибегнул к своему языку, когда ему было 30 лет. Он тогда любил часто повторять изречение Шиллера: “Имей смелость мечтать и лгать”. Нам кажется, что, главным образом, Сверхчеловек – мечтательная ложь поэта-лирика. Каждый существующий вид имеет свои границы, которых он не может переступить; Ницше знает это и пишет именно об этом.

Работа очень тяжелая; Ницше мало был приспособлен к восприятию какой-нибудь определенной надежды, и часто душа его возмущалась той задачей, которую он себе ставил. Каждое утро, просыпаясь от сна, который после принятия хлорала становится таким сладким, он возвращался с глубокою горечью к действительной жизни. Под впечатлением тоски и озлобления он писал страницы, которые потом ему приходилось внимательно перечитывать, исправлять или совсем вычеркивать. Он ненавидел эти часы, когда злоба доводила его до головокружения и затемняла в его сознании лучшие его мысли. Тогда он призывал своего героя, Заратустру, этого всегда ясного, благородного пророка, и искал около него поддержки и помощи. На многих страницах его книги видны следы этих припадков отчаяния. Заратустра говорил ему: “Да, я знаю, какая опасность грозит тебе, но заклинаю тебя моею любовью и моею надеждой – не теряй твоей любви и твоей надежды! Благородному человеку всегда грозит опасность стать дерзким, насмешливым или разрушителем. Увы! я знал многих благородных людей, которые потеряли свою самую высокую надежду и с тех пор стали клевать на нее… Моею любовью и моею надеждой я заклинаю тебя: не уничтожай того героя, который живет в твоей душе! Верь в святость твоей высокой надежды!”

Борьба с самим собой была по-прежнему жестокая, но Ницше ни на минуту не оставлял своей работы. Каждый день он должен был брать себя ради благоразумия в руки, умерять, разбивать или обманывать свои желания. Он покоряется необходимости этой суровой работы и ему удается приводить свою душу в спокойное и плодотворное состояние. Он кончает поэму, которая является только началом другой, более обширной поэмы. Вернувшись в родные горы, Заратустра ушел от людей; два раза ему надо еще спуститься к ним и продиктовать им скрижал своего Закона. Но его слов было достаточно для того, чтобы можно было предвидеть основные формы человечества, покорного своим избранникам. Человечество разделяется на 3 касты: нижнюю из них составлял простой народ, которому оставляется его жалкая вера; над ним стоит каста начальников, организаторов и воинов; еще выше стоит священная каста поэтов, творцов иллюзий и определяющих ценности. Вспомним когда-то так восхищавшую Ницше статью Вагнера об искусстве; в ней предлагается приблизительно такая иерархия.

В общем книга производит необыкновенно ясное впечатление и является самой прекрасной победой гения Ницше. Он подавил в себе свою грусть; книга его дышит силой, но не грубостью, возбуждением, но не исступлением. В конце февраля 1882 года Ницше написал следующие последние страницы своей поэмы, которые, может быть, представляются самыми прекрасными, самыми религиозными, которые когда-либо были созданы натуралистической мыслью: “Братья мои, оставайтесь верными земле всей силой своей любви! Пусть ваша любовь расточает свои силы, а ваше сознание направляется только в земном направлении. Я прошу вас об этом и заклинаю. Не позволяйте своим добродетелям отлетать далеко от земного и биться крыльями о стены вечности. Увы, так много на свете заблудившейся добродетели!.. Подобно мне, возвращайте земле заблудившуюся добродетель, да к телу и к жизни, и пусть она дает земле свои силы, человеческие силы…”

Пока Ницше заканчивал этот гимн на генуэзском побережье, в Венеции умер Рихард Вагнер. Ницше узнал об этом событии, которое глубоко взволновало его, и почувствовал в совпадении обстоятельств некоторое предзнаменование. Умер поэт “Зигфрида”. Пусть человечество ни одной минуты не будет лишено лиризма, так как Заратустра уже заговорил. В продолжение шести лет Ницше не писал Козиме Вагнер; теперь он решил, что он может ей сказать, что он ничего не забыл из прошедшего и что он разделяет ее горе.

“Не правда ли, Вы одобряете мой поступок, я в этом уверен”, - пишет он m-lle Мейзенбуг.

* * *

14 февраля Ницше написал своему издателю Шмейцнеру: “Сегодня у меня есть к вам дело; я сделал решительный шаг, и вы можете им воспользоваться. Дело идет о маленькой работе, не более ста страниц; она называется “Так говорил Заратустра, книга для всех и ни для кого”. Это или поэзия, или пятое евангелие, или еще что-нибудь другое, что не имеет названия; это самое серьезное, самое удачное из моих многих произведений и приемлемое для всех…”

Он написал Петеру Гасту и m-lle Мейзенбуг: “В этом году я избегаю общества, - пишет он. – Я прямо поеду из Генуи в Сильс-Мария!” Так сделал Заратустра, который покинул город и вернулся в горы. Но Ницше не Заратустра, он слаб и одиночество волнует и пугает его. Проходит несколько недель; от Шмейцнера нет никакого ответа; Ницше беспокоится и решает изменить свои летние проекты; ему захотелось слышать человеческую речь. Сестра его, которая жила в Риме около m-lle Мейзенбуг, предвидела, что Ницше не выдержит одиночества и устанет духом, и выбрала удобный момент попробовать вызвать его к себе; Ницше не сопротивлялся и обещал приехать.

Снова он очутился в Риме; его старый друг немедленно ввел его в блестящее общество. Там был Ленбах, графиня Денхофф, ныне княгиня фон Бюлов, очаровательная женщина и большая музыкантша. Ницше с грустью почувствовал, насколько он чужд этой веселой болтовне, насколько он из другого мира, чем эти люди, и что он будет не понят ими. О нем высказывались самые разнообразные мнения: говорили, что это любопытный человек, очень странный и эксцентричный, может быть, великого ума; но этого дерзкого мнения не решался никто высказать. И Ницше, столь гордый в одиночестве, сам удивлялся своему приниженному состоянию. У него, казалось, не было силы презирать этих людей, которые не понимают его: его охватывает беспокойство и страх за его нежно любимого сына Заратустру.

“Мою книгу бегло просмотрят, - пишет он Гасту, - и это будет предметом для разговора. Подобная перспектива внушает мне отвращение. Кто достаточно серьезен, чтобы понять меня? Если бы я имел авторитет старого Вагнера, дела мои обстояли бы в наилучшем виде, но теперь никто не может уберечь меня от того, что я попадусь в руки “gens de lettres”. К черту!”

Посетили его и другие неприятности: в продолжение зимы он привык к хлоралу, который помогал ему побороть бессонницу; теперь он лишен его и с трудом находит нормальный сон. Издатель Шмейцнер не торопился печатать “Так говорил Заратустра”, и когда Ницше осведомился о причине такого замедления, ему отвечали, что есть более срочная работа: надо сначала издать пятьсот тысяч экземпляров собрания гимнов для воскресных школ. Ницше еще понапрасну ждет несколько недель и снова осведомляется и получает такой ответ: собрание гимнов напечатано, но надо напечатать и распространить большой выпуск антисемитических брошюр. Наступил июнь, а “Заратустра” еще не был напечатан. Ницше крайне возмущен и страдает за своего героя, которого душит человеческая плоскость в лице пиетизма и антисемитизма.

У него пропадает охота писать и он оставляет на хранение на вокзале свои чемоданы, в которых находились привезенные им рукописи и книги, сто четыре кило бумаги. Все в Риме раздражает его: неприятный народ, убогая чернь, - верные дети своих духовных пастырей, сами пастыри еще более уродливые, чем их духовные дети, эти церкви, “вертепы с затхлым запахом”. У него была инстинктивная и давнишняя ненависть к католицизму; при каждом приближении к нему Ницше содрогался. В его лице мы видим не осуждающего и отрицающего философа, а верного сына пастора, лютеранина, который не терпит другой церкви, наполненной запахом ладана и идолами.

У него явилось желание уехать из Рима. Когда-то ему хвалили красоту Акила. Это была резиденция Фридриха фон Госского; Ницше хочет там основать и свою резиденцию. Но ему жаль расстаться со своей комнатой; она очень хороша и находится в прекрасном месте города, а именно в верхнем этаже дома, выходящего на пьяццо Барберини. Здесь можно забыть о городской жизни, а журчание воды соседнего фонтана-тритона рассеивает тоску и заглушает шум человеческих голосов. Здесь однажды вечером из-под пера Ницше вылился экспромт, может быть, с большей силой, чем все, что он написал до сих пор, выражающий его отчаяние и чувство одиночества.

“Зачем я свет, увы, если бы я был ночью! Но мое одиночество в том, что я окружен светом! Почему я не тень и не мрак? Как жадно бы пил я у груди света,,, Но я живу в своем собственном свете и я пью пламя, исходящее из меня самого!…”

“Так говорил Заратустра, книга для всех и ни для кого” вышла, наконец, в первых числах июля.

“Я нахожусь в очень возбужденном состоянии, - пишет Ницше, - вокруг меня милые симпатичные люди, но как только я остаюсь наедине с самим собою, я чувствую такое глубокое волнение, какого еще никогда не испытывал”. Ницше скоро узнал о судьбе, постигшей его книгу: друзья его мало о ней говорили, журналы и обозрения не обратили на нее внимания; никто не интересуется Заратустрой, этим странным пророком, который библейским тоном проповедует безверие. “Как резко написана эта книга!” – говорят испуганные Элизабет и m-lle Мейзенбуг, обе христианки в душе. “Ф я, - пишет Ницше Петеру Гасту, - я нахожу в моей книге столько мягкости!”

Наступившая жара разогнала все римское общество. Ницше не знал, куда ему деться; он мечтает совсем о другом; он был уверен, что взволнует весь литературный мир Европы, что он найдет наконец читателей, найдет – не себе, такому слабому, а столь сильному Заратустре, учеников и даже, может быть, последователей. “У меня есть проект на это лето, - писал он в мае Петеру Гасту, - найти где-нибудь в лесу старинный замок, где прежде бенедиктинские монахи предавались размышлениям. И наполнить его друзьями, избранными людьми”.

Около 20-го июня, разбитый потерей всех своих надежд, он уехал в свое любимое место в Энгадин, в сопровождении вернувшейся в Германию Элизабет. Она передавала потом, что никогда не видала его таким оживленным, блестящим и веселым, как в течение нескольких часов пути; он импровизировал, писал эпиграммы, отрывки стихотворений, для которых она давала ему окончания; он смеялся, как дитя, и, боясь, что явятся пассажиры, которые могут стеснить его, он на каждой станции звал кондуктора и давал ему на чай.

.....................................
 Фридрих Ницше Жизнь Фридриха Ницше