Ницше Фридрих: Странник и его тень: Нравственная справедливость 

 
 Читай текст книги Фридриха Ницше - Человеческое слишком человеческое
 
31
Тщеславие как остаточное влечение необщественного состояния. — Поскольку люди установили между собой равенство ради собственной безопасности, чтобы основать общину, однако такой подход к делу, по сути, направлен против природы индивида и является чем-то навязанным, то, по мере того как всеобщая безопасность становилась всё более гарантированной, добивались перевеса новые ростки старого влечения: это проявляется в размежевании сословий, в притязаниях на профессиональные звания и привилегии, в тщеславии вообще (манеры, костюм, язык и т. д.). Но как только снова начинает ощущаться опасность, грозящая обществу, более многочисленные индивиды, не сумевшие добиться перевеса в состоянии всеобщего спокойствия, снова пытаются установить состояние равенства: тогда абсурдные исключительные права и проявления тщеславия на некоторое время исчезают. Но когда общество рушится совершенно и всё оказывается в анархии, тотчас вырывается наружу естественное состояние — беспечное и беззастенчивое неравенство, как, согласно сообщению Фукидида, случилось на Коркире.{141} Не существует ни естественного права, ни естественного бесправия.

32

Нравственная справедливость. — Нравственная справедливость — это усовершенствованная правовая справедливость, возникающая среди людей, не нарушающих равенства в общине: на те случаи, для которых закон не предусматривает ничего, переносится та тонкая осторожность равновесия, что оглядывается назад и заглядывает вперёд; её максима гласит: «Как ты со мной, так и я с тобой». Aequum[75] означает в точности вот что: «дело соответствует нашему равенству; таковое смягчает и наши маленькие различия до видимости равенства и требует, чтобы мы прощали друг другу многое из того, чего прощать не должны».

33

Составные части мести. — Слово «месть» такое короткое — так и кажется, что в него не может уместиться ничего, кроме единого корня понятия и чувства. Вот люди всё ещё и стараются найти такой корень: так, к примеру, наши экономисты ещё не устали вынюхивать такое единство в слове «ценность», разыскивая изначальное корневое понятие ценности. А ведь на самом деле все слова — карманы, куда можно вдруг засунуть то одно, то другое, то сразу многое! Так и «месть» — то одно, то другое, то нечто очень сложносоставное. Надо различать в нём, во-первых, тот оборонительный ответный удар, который мы почти непроизвольно наносим даже неживым предметам, причинившим нам вред (например, движущимся машинам): смысл нашего ответного движения в том, чтобы предотвратить повреждение, остановив машину. Иногда, чтобы добиться этого, ответный удар должен быть настолько силён, что неизбежно разрушает машину; но если она слишком крепка, чтобы один человек мог разрушить её сразу, тот всё равно нанесёт самый сильный удар, на какой только способен, — как бы совершая последнюю попытку. Так же люди ведут себя и в отношении других людей, наносящих им вред, при непосредственном ощущении этого вреда; если угодно, можно назвать это действие актом мести; только нужно помнить, что здесь приводит в действие свой разумный механизм исключительно самосохранение и что при этом человек думает на самом деле не о вредящем ему, а только о самом себе: мы поступаем так, не желая нанести ответный вред, а лишь для того, чтобы без вреда для здоровья и жизни выбраться из передряги. — Требуется время, если человек переносит мысли с себя на противника, решая вопрос о том, как можно нанести ему наиболее чувствительный удар. Так бывает при втором виде мести: его условие — мысленное определение того, насколько раним и уязвим другой; тут человек хочет сделать другому больно. Зато предохранение себя от дальнейшего вреда так мало занимает мысли мстящего, что он чуть ли не систематически допускает нанесение себе вреда и дальше, очень часто хладнокровно идя ему навстречу. Если при первом виде мести ответный удар, предваряющий следующий из возможных, делал максимально сильным страх, то здесь царит почти полное равнодушие к тому, что сделает противник; сила ответного удара определяется только тем, что он нам сделал. — А что же он сделал? И что нам толку от того, если он сейчас страдает, заставив страдать нас прежде? Речь идёт о некоем восстановлении, в то время как акт мести первого рода служит лишь самосохранению. Скажем, действия противника отняли у нас имущество, звание, друзей, детей — эти потери не вернёшь назад местью, и восстановление касается только какой-то побочной потери, не затрагивая всех упомянутых. Месть для восстановления не предохраняет мстителя от получения дальнейшего вреда, она не заглаживает перенесённого вреда — за исключением одного случая. Если в результате действий противника пострадала наша честь, то месть может восстановить её. Однако она претерпевала ущерб в каждом случае, когда нас заставляли страдать умышленно: ведь противник доказывал этим, что он нас не боялся. Осуществляя месть, мы доказываем, что тоже его не боимся: в этом и заключается выравнивание, восстановление. (Намерение продемонстрировать полное отсутствие страха у некоторых лиц идёт так далеко, что опасность мести (потеря здоровья, жизни или иной какой ущерб) для них же самих они считают неизбежным условием всякой мести. Поэтому они идут путём дуэли, хотя суды дают им возможность получить удовлетворение за оскорбление: но восстановления чести в условиях безопасности им недостаточно, поскольку оно не может показать их бесстрашие.) — В первой из упомянутых разновидностей мести именно страх заставляет нанести ответный удар: а здесь это бесстрашие, которое, как уже сказано, хочет проявить себя через ответный удар. — Нет, стало быть, казалось бы, ничего более различного, чем внутренняя мотивировка того и другого образа действия, которую называют одним словом «месть»: тем не менее очень часто случается, что мстящему не ясно, что именно толкнуло его совершить соответствующий поступок; может быть, он нанёс удар из страха и ради самосохранения, но потом, когда у него появилось время поразмышлять о позиции ущемлённой чести, убеждает себя, что должен был отомстить ради своей чести: — этот мотив, кстати, во всяком случае более благороден, чем другой. При этом ещё важно, воспринимает ли он свою честь оскорблённой в глазах других (света) или только в глазах оскорбившего: в последнем случае он предпочтёт тайную месть, в первом же — публичную. В зависимости от того, мыслит ли он себя сильным или слабым в восприятии оскорбителя и свидетелей, месть его будет более жестокой или более мягкой; если же он лишён всякого воображения на этот счёт, то он вообще не будет думать о мести; ведь тогда у него не будет чувства «чести», а, значит, это чувство невозможно будет и оскорбить. Не думал бы он о мести и в том случае, если бы презирал оскорбителя и свидетелей оскорбления: ведь они, будучи презренными, не могут дать ему чести, а потому не смогут её и лишить. Наконец, он откажется от мести в том не таком уж и редкостном случае, если любит нанёсшего оскорбление: правда, тогда он потеряет честь в его глазах и, возможно, в результате станет менее достойным ответной любви. Но ведь и отказ от всякой ответной любви — это жертва, на которую готова любовь, если только запрещает себе причинение боли любимому человеку: это значило бы причинить себе самому больше боли, чем причиняет её такая жертва. — Подведём итог: мстить будет всякий человек, если он не бесчестен, или не презирает причинившего ему вред и оскорбившего его, или не любит от всего сердца. А если он обращается в суд, то ищет там мести как частное лицо: но, кроме того, будучи дальновидным и предусмотрительным членом общества, — ищет мести со стороны общества человеку, который общество не уважает. Таким образом судебное наказание восстанавливает как личную, так и общественную честь: это значит, что наказание есть мщение. — В наказании, безусловно, заключён и другой, названный первым элемент мести: ведь с его помощью общество достигает самосохранения и наносит ответный удар ради необходимой самообороны. Наказание призвано предотвращать дальнейший ущерб, остужать головы. На такой лад наказание и впрямь связывает между собой два столь различных элемента мести — это-то, наверное, как правило, и поддерживает упомянутую путаницу в понятиях, в силу которой мстящий человек обычно не знает, чего хочет добиться на самом деле.

34

Добродетели ущерба. — Как члены общества мы не позволяем себе практиковать некоторые добродетели, которые нам как частным лицам приносят величайшую честь и кое-какое удовольствие, к примеру, проявление милости и снисходительности в отношении людей, совершивших промахи всякого рода, — в принципе любой образ действий, при котором выгода для общества пострадала бы от нашей добродетели. Никакая судейская коллегия перед лицом своей совести не может позволить себе актов милости: такой привилегией наделён лишь король как личность; отрадно, когда он ею пользуется, давая пример того, что оказывать милость — дело желательное, но только не для общества. Последнее, стало быть, признаёт лишь выгодные для себя или хотя бы безвредные добродетели (которые не наносят ущерба, а то и приносят проценты, — такова, к примеру, справедливость). Упомянутые добродетели ущерба, значит, не могли возникнуть в обществе, ведь ещё и в наши дни, стоит только сложиться любому крохотному обществу, их встречают там в штыки. Стало быть, это добродетели, присущие людям, не стоящим в равном с другими положении, изобретённые человеком высокопоставленным, обособленным, это добродетели господские, с задней мыслью, гласящей: «Я достаточно могуществен, чтобы позволить себе претерпеть очевидный ущерб, это доказательство моей власти», — иными словами, добродетели, родственные гордости.

35

Казуистика выгоды. — Если бы на свете не было казуистики выгоды, то не существовало бы и казуистики морали. Нередко случается, что и самого свободного и утончённого разума не хватит, чтобы из двух вещей безошибочно выбрать ту, которая несёт наибольшую выгоду. В таких случаях выбирают потому, что выбирать приходится, а после страдают своего рода морской болезнью чувства.

36

Как становятся лицемером. — Лицемером становится всякий нищий; так же бывает с каждым, кто делает своей профессией какой-нибудь изъян, какое-нибудь бедственное положение (личной или общественной природы). — Нищий воспринимает этот изъян далеко не так остро, как ему приходится заставлять воспринимать его же других, если он хочет кормиться нищенством.

37

Разновидность культа страстей. — Вы, очковтиратели и философские ящерицы, отбрасывающие хвост, говорите об ужасном характере человеческих страстей, чтобы обвинить характер всего мироздания. Уж будто бы всюду, где имела место страсть, имело место и нечто ужасающее! Уж будто бы в мире неизменно должен иметь место этот тип ужасного! — Это вы сами своим пренебрежением к мелочам, своей нехваткой самонаблюдения и наблюдения над теми, которые подлежат воспитанию, дали страстям превратиться в таких чудовищ, что теперь одно только слово «страсть» приводит вас в ужас! Вашим делом было — а сейчас это наше дело — лишить страсти их ужасающего характера и этим помешать им сделаться опустошительным горным потоком. — Не стоит раздувать свои ошибки до масштабов неизбежной фатальности; лучше давайте честно поучаствуем в разрешении задачи — превратить все страсти человечества в радости.

38

Угрызения совести. — Когда нас грызёт совесть, это такая же глупость, как когда собака грызёт камень.

39

Происхождение прав. — Права восходят в первую очередь к обычаю, обычай — к однажды достигнутому соглашению. Две стороны когда-то остались довольны итогами заключённого соглашения, но, с другой стороны, слишком ленивы, чтобы формально возобновлять его; так вот люди и жили, словно оно непрестанно возобновлялось, и мало-помалу, когда его происхождение укутал туман забвения, они стали верить, что достигли священного, незыблемого состояния, которое должно служить основой для каждого следующего поколения. Теперь обычай стал принуждением, даже если уже не приносил той пользы, ради которой соглашение и было заключено изначально. — Люди слабые нашли здесь себе надёжное убежище на все времена: им хочется увековечить единожды достигнутое соглашение как дарованную благодать.

40

Значение забвения в моральном чувстве. — Те же поступки, которые в изначальном обществе прежде всего внушали мысль об общей пользе, позже совершались другими поколениями по другим мотивам: из страха или почтения перед теми, что их требовали или рекомендовали, или из привычки, поскольку каждый с детства видел, как их совершают другие, или из доброжелательности, поскольку они были причиной общей радости и одобрения на лицах, или из тщеславия, поскольку за них хвалили. Такие поступки, глубинный мотив которых — польза — оказался забыт, были впоследствии названы моральными: и не потому, что они совершались из названных других мотивов, а потому, что они не совершались с осознанием их полезности. — Откуда берётся эта ненависть к пользе, ставшая явственной здесь, где всякое похвальное поведение прямо-таки отрывается от поведения, ориентированного на пользу? — Очевидно, что обществу, этому очагу всяческой морали и всяческих славословий в адрес морального поведения, пришлось слишком долго и слишком сурово сражаться со своекорыстием и эгоизмом отдельных людей, чтобы любой другой мотив в итоге оценивать в нравственном отношении выше, чем пользу. Так возникает видимость того, что мораль выросла не из пользы: а ведь изначально она есть общественная польза, приложившая немало сил, чтобы взять верх над всякой частной пользой и приобрести больший вес.

41

Богатые наследники нравственности. — Своё наследственное богатство есть и в сфере нравственности: им обладают люди кроткие, добродушные, сердобольные, милосердные, получившие от своих предков добрый образ действий, но не разум (их источник). Отрадная сторона этого богатства состоит в том, что оно принципиально осязаемо, только если его преподносят и раздают, и что таким образом оно невольно способствует сокращению дистанций между людьми нравственно богатыми и нравственно бедными: причём — и это самое замечательное и ценное в нём — не в пользу будущего нивелирования богатства и бедности, а в пользу всеобщего обогащения и сверхобогащения. — Изложенным можно подытожить господствующий взгляд на нравственное наследственное богатство: но мне кажется, такой взгляд исповедуют больше in majorem gloriam[76] нравственности, чем в честь истины. По крайней мере, опыт выдвигает положение, которое надо считать если не опровержением, то во всяком случае существенным ограничением названной всеобщности. Не обладая отборным разумом, говорит нам этот опыт, не обладая способностью к точнейшему выбору и сильной тягой к соблюдению меры, богатые наследники нравственности становятся расточителями нравственности: безудержно предаваясь своим сердобольным, милосердным, примиряющим, успокоительным влечениям, они делают всех вокруг себя более распущенными, алчными и сентиментальными. Поэтому дети таких в высшей степени нравственных расточителей легко становятся — и, как, к сожалению, приходится сказать, в лучшем случае — приятными слабосильными негодниками.

42

Судья и основания для снисходительности. — «Даже с чёртом надо быть честным и платить ему свои долги, — сказал один старый солдат, когда ему в подробностях изложили историю Фауста. — Место Фауста в пекле!» — «Ох уж эти ужасные мужчины! — воскликнула его жена. — Ну разве так можно? Да ведь он ничего и не сделал, у него только не нашлось в чернильнице ни капли чернил! Писать кровью, конечно, грешно, но зачем же из-за этого гореть в аду такому прекрасному мужчине?»

43

Долг говорить правду как проблема. — Долг — принуждающее, толкающее к поступкам чувство, которое мы называем хорошим и считаем, что обсуждать тут нечего (— мы не желаем говорить сами и не хотим, чтобы другие говорили о его происхождении, границах и правомочности). Но человек мыслящий считает, что у всего есть своя история и что всякую историю можно обсуждать, стало быть, он ни к чему не обязан — покуда, конечно, он мыслит. Будучи мыслящим, он не признаёт и долга видеть и говорить правду, не испытывает и самого этого чувства; он задаётся вопросами: «Откуда взялся долг? Для чего он нужен?», но и сами эти вопросы считает подлежащими обсуждению. Однако не вызовет ли такая позиция сбой в работе мыслительной машины, раз мыслитель, совершая акт познания, и впрямь смог почувствовать себя ни к чему не обязанным? В этом смысле кажется, что для топки здесь необходим тот самый элемент, который должен исследоваться посредством машины. — Решением тут могло бы быть вот что: положим, существовал бы долг познавать правду, — что гласила бы тогда правда относительно любого другого вида долга? — Но не является ли абсурдом гипотетическое чувство долга? —

44

Ступени морали. — Мораль — это прежде всего способ сохранить общину вообще и предотвратить её гибель; во-вторых, это способ поддерживать общину на определённом уровне жизни и в определённой доброкачественности. Её движущие мотивы — страх и надежда: и они бывают тем более напористыми, могучими и грубыми, когда ещё слишком сильна тяга ко всему извращённому, однобокому, личностному. До тех пор, пока не срабатывают способы более мягкие и названного двойного сохранения не удаётся достичь иными (к наиболее сильнодействующим из них относятся изобретение потустороннего мира с вечным пеклом), здесь должны идти в ход самые ужасные средства устрашения. А для этого нужны палачи души со своими помощниками. Следующие ступени морали и соответственно способы достижения указанной цели — приказы какого-нибудь бога (как, например, закон Моисея); дальнейшие, более высокие — приказы абсолютного понятия долга с его «ты должен». Всё это ещё довольно грубо вырубленные, но зато широкие ступени, поскольку люди пока не умеют стать на ступени потоньше, поуже. Затем появляется мораль склонности, вкуса, а наконец и мораль понимания, которая выходит за рамки всех иллюзорных мотивов морали, уяснив себе, что человечество на протяжении долгих эпох и не могло иметь никаких других.

45

Мораль сострадания в устах не знающих меры. — Все люди, недостаточно владеющие собой и незнакомые с нравственностью как постоянным самообладанием и самопреодолением в большом и малом, невольно начинают возвеличивать добрые, сострадательные, благожелательные порывы души, ту инстинктивную нравственность, что живёт без головы, а состоит, кажется, лишь из сердца и готовых помогать рук. Мало того, в её интересах — с подозрением относиться к нравственности разумной, а другие её виды представлять единственно существующими.

46

Клоаки души. — И в душе неизбежно имеются известные клоаки, в которые она сливает свои нечистоты: для этого годятся люди, отношения, сословия, или родина, или весь мир, или, наконец, для тех, чьё самомнение неизмеримо (я имею в виду наших драгоценных современных пессимистов), — Господь Бог.

47

Какими бывают покой и созерцательность. — Берегись, чтобы твои покой и созерцательность не были похожи на чувства собаки, сидящей перед мясной лавкой: страх не даёт собаке подойти поближе, а алчность — уйти; вот она и разевает глаза, будто это две пасти.

48

Запрет без причины. — Запрет, причину которого мы не понимаем или не признаём, — это чуть ли не приказание не только для упрямцев, но и для жаждущих познания: дело тут доходит до попытки нарушить его, чтобы таким путём узнать, ради чего он введён. Нравственные запреты, каковы, к примеру, запреты Десятослова, годятся лишь для эпохи порабощённого разума: в наши дни запрет «не убий», «не прелюбодействуй», введённый без причины, привёл бы скорее к вредному, чем к полезному результату.

49

Портрет. — Каков же на самом деле человек, способный сказать о себе: «Я очень склонен презирать, но никогда не поддаюсь ненависти. В каждом человеке я сразу выделяю то, что стоит уважать и за что я его уважаю; и меня мало привлекают так называемые приятные качества»?

50

Сострадание и презрение. — Проявления сострадания воспринимаются как знак презрения, поскольку человек явно перестаёт быть объектом страха, как только ему начинают сострадать. Он опускается ниже уровня равновесия, а ведь его уже недостаточно человеческому тщеславию, потому что самое желанное из всех чувств оно испытывает, лишь ощущая превосходство и внушая страх. Поэтому нерешённым остаётся вопрос о том, как появилось уважительное отношение к состраданию, а также, как объяснить, почему в наши дни хвалят бескорыстие: ведь изначально его презирали или боялись как проявления коварства.

51

Уметь быть маленьким. — Надо быть близкими к цветам, травам и бабочкам, хотя бы как дети, которые едва возвышаются над ними. А мы, взрослые, переросли их, и нам приходится снисходить к ним; думаю, травы нас ненавидят, когда мы признаёмся в своей любви к ним. — Кто хочет быть причастным ко всему хорошему, должен уметь хотя бы на время становиться маленьким.

52

Из чего состоит совесть. — Содержанием нашей совести является всё то, чего в детские наши годы от нас без оснований регулярно требовали люди, которых мы уважали или боялись. Значит, совесть возбуждает в нас то чувство обязанности («это я обязан делать, а того обязан не делать»), которое не спрашивает: «Почему я обязан?» — Во всех случаях, когда человек делает дело, исходя из «поскольку» и «почему», он действует без совести; но это ещё не значит, что он действует вопреки ей. — Вера в авторитеты — вот источник совести: стало быть, она — не глас Божий в сердце человеческом, а звучащий в нём голос некоторых людей.

53

Победа над страстями. — Человек, победивший свои страсти, становится владельцем плодороднейшей земли — он словно колонист, одолевший леса и болота. Тогда его настоятельной ближайшей задачей становится посев добрых дел ума в почву укрощённых страстей. Само преодоление — не цель, а только средство; если оно понимается не так, то на распаханной жирной земле быстро вырастают всевозможные сорняки и чертовщина, и скоро на ней всё становится ещё гуще и пуще, чем когда-либо прежде.

54

Способность быть слугой. — Все так называемые деловые люди обладают способностью служить: именно это и делает их деловыми, будь то в отношении других или себя самих. Робинзон имел слугу ещё получше Пятницы: то был Крузо.

55

Опасность языка для умственной свободы. — Всякое слово есть предрассудок.

56

Ум и скука. — Пословица «венгры слишком ленивы, чтобы скучать» заставляет задуматься. Скуку испытывают лишь самые хитроумные и активные животные. — Упрёком в адрес великого художника была бы скука Творца в седьмой день творения.

57

Обращение с животными. — Возникновение морали ещё можно наблюдать в нашем отношении к животным. Там, где в соображение не принимаются польза и вред, мы полностью чувствуем себя безответственными; к примеру, мы убиваем и калечим насекомых или не трогаем их, обыкновенно вообще ни о чём при этом не думая. Мы настолько неуклюжи, что уже наше любезное поведение в отношении цветов и мелких созданий почти всегда для них смертельно, что ничуть не вредит удовольствию, которое мы получаем от них. — Нынче праздник для мелких тварей, самый знойный день в году: они кишат и копошатся вокруг нас, и мы, не желая этого, но и не обращая на это никакого внимания, то там, то сям раздавливаем червячка или крылатого жучка. — Если же животные причиняют нам вред, то мы любым способом стараемся их уничтожить, часто применяя при этом довольно лютые средства, по-настоящему этого и не желая: мы проявляем бездумную жестокость. Если они полезны, то мы эксплуатируем их: пока более тонкое благоразумие не научит нас, что некоторые животные обильно вознаграждают за какое-то другое обращение, а именно то, которое имеет в виду уход за ними и их разведение. Лишь тут возникает ответственность. Мы избегаем мучить домашних животных; один человек возмущается, когда другой жестоко обращается со своей коровой, в полном соответствии с моралью первобытной общины, которая чувствует угрозу для общей пользы, как только проступок совершает отдельный её член. Тот из членов общины, кто усматривает в чём-нибудь проступок, боится косвенного ущерба для себя: так и мы, видя плохое обращение с животными, боимся за качество мяса, земледелия и транспорта. К тому же тот, кто жесток к животным, возбуждает подозрение, что он жесток и с людьми слабыми, нижестоящими, не способными отомстить за себя; такой слывёт человеком низким, лишённым гордости высокого толка. Так возникает зачаток моральных суждений и чувств: а суеверие делает всю остальную работу. Некоторые животные взглядами, звуками и жестами соблазняют людей придумывать о себе сказки, а некоторые религии говорят, что животные иногда становятся обиталищем душ богов и людей, а потому и вообще рекомендуют более благородную осмотрительность, даже почтительную робость в обращении с животными. Даже когда это суеверие исчезает, пробуждённые им чувства продолжают воздействовать, дозревают и расцветают. — Христианство в этом отношении, как известно, проявило себя как религия бедная и отсталая.

58

Новый актёрский состав. — Нет среди человеческих дел большей банальности, чем смерть; на втором месте стоит рождение, ведь если умирает каждый, то рождаются не все; затем следует женитьба.{142} Но все эти маленькие отыгранные трагикомедии всё снова разыгрываются новым актёрским составом в каждой из своих бесчисленных и неисчислимых постановок, а потому не перестают привлекать интерес зрителей, — а ведь следовало бы думать, что все зрители этого земного театра давным-давно повесились от наводимой им скуки. Значит, их интересуют новые актёры, а не сама пьеса.

59

Что значит «быть упорным». — Кратчайший путь — не тот, что прямее всех, а тот, на котором наши паруса раздуваются самыми благоприятными ветрами: так говорит наука кораблевождения. Не следовать ей и значит быть упорным: твёрдость характера тут загрязняется глупостью.

60

Слово «тщеславие». — Как досадно, что некоторые слова, без которых нам, моралистам, никак не обойтись, уже заключают в себе своего рода нравственную цензуру, идущую от тех эпох, когда очернялись насущнейшие и естественнейшие человеческие побуждения. Так глубинное убеждение, что по волнам общества мы плывём благополучно или терпим крушение гораздо скорее благодаря тому, чем мы слывём, нежели тому, что собою представляем — убеждение, которое должно быть кормилом всякого поведения в обществе, — обозначается и клеймится распространённейшим словом «тщеславие», «vanitas»[77], иначе говоря, одно из самых значительных и интересных явлений — выражением, придающим ему смысл настоящей пустоты и ничтожности, нечто крупное — именем уменьшительным, мало того, примитивной карикатурой. Тут уж ничего не поделаешь, нам приходится пользоваться такими словами, но при этом затыкать уши от внушений древней привычки.

* * *
Вы читали текст из книги философа Фридриха Ницше "Человеческое, слишком человеческое". Эта книга, в которой Ницше восстал против религии, морали, нравственности и прежних ценностей человека. Фридрих Ницше идёт против идеалов, христианской культуры и метафизики. Скандальная слава Ницше, отвергающего общественные устои, устоявшиеся нравы и обычаи, начинается именно с книги «Человеческое, слишком...» (1878)
Текст книги приводится в нескольких переводах на русский (содержание слева)
Добавлен том второй, где приводятся "Мнения и Изречения" - в форме коротких афоризмов, мыслей и высказываний. Также, добавлена книга "Странник и его тень", которую переводчик посчитал частью "Человеческого..."
Философские цитаты Фридриха Ницше, его афоризмы, произведения и книги о философе - вы можете читать онлайн на этом сайте.
Надеемся, что эта книга откроет для вас новый мир...
Спасибо за чтение!  Фридрих Ницше - жив!

.................................................
© Copyright: Ницше Фридрих произведения и цитаты