НА ГЛАВНУЮ
 СОДЕРЖАНИЕ:
 
предисловие
прелюдия   стихи
прелюдия   стихи
прелюдия   стихи
 
ПЕРВАЯ КНИГА - 1
ПЕРВАЯ КНИГА - 2
ПЕРВАЯ КНИГА - 3
ПЕРВАЯ КНИГА - 4
 
ВТОРАЯ КНИГА - 1
ВТОРАЯ КНИГА - 2
ВТОРАЯ КНИГА - 3
ВТОРАЯ КНИГА - 4
 
ТРЕТЬЯ КНИГА - 1
ТРЕТЬЯ КНИГА - 2
ТРЕТЬЯ КНИГА - 3
ТРЕТЬЯ КНИГА - 4
 
ЧЕТВЁРТАЯ КН - 1
ЧЕТВЁРТАЯ КН - 2
ЧЕТВЁРТАЯ КН - 3
ЧЕТВЁРТАЯ КН - 4
 
ПЯТАЯ КНИГА  - 1
ПЯТАЯ КНИГА  - 2
ПЯТАЯ КНИГА  - 3
ПЯТАЯ КНИГА  - 4
ПЯТАЯ КНИГА  - 5
ПЯТАЯ КНИГА  - 6
 
приложение стихи
 

Цитаты Фридриха Ницше:

Ницше       цитаты
Ницше      о любви
Ницше   о женщинах
Ницше высказывания
Ницше  фразы мысли
Ницше мудрость зла
о патриотизме
о политике
о человеке

 

Так говорил Заратустра:
предисловие
Заратустра  часть 1
Заратустра  часть 2
Заратустра  часть 3
Заратустра  часть 4
 
другой перевод:
Заратустра  часть 1
Заратустра  часть 2
Заратустра  часть 3
Заратустра  часть 4
 

Произведения Ницше:
Антихрист
Ecce Homo
Сумерки идолов
Воля  к власти
По ту  сторону
К   генеалогии
Человеческое 1
Человеческое 2
  
О философе Ницше:
НИЦШЕ  биография
 
Ницше жизнь философия
Ницше и его философия
Жизнь  Фридриха Ницше
Стефан Цвейг  о Ницше
Жиль Делёз    о Ницше
Когда  Ницше   плакал
  
Другие философы:
Шопенгауэр  мысли
Афоризмы мудрости
 
биографии философов 1
биографии философов 2
биографии философов 3
     

Ницше. Весёлая наука: Обнаженный человек постыдное зрелище.

 
Читайте Весёлую науку Фридриха Ницше и другие произведения философа  
   
ПЯТАЯ КНИГА
352
Насколько еще можно обойтись без морали.

Обнаженный человек вообще постыдное зрелище - я говорю о нас, европейцах (а никак не о европеянках!). Допустим, что какое-то веселое общество за обеденным столом вдруг увидело бы себя раздетым догола коварной выходкой какого-нибудь волшебника; я полагаю, что исчезло бы не только веселье и самый сильный аппетит, - по-видимому, мы, европейцы, вовсе не можем обойтись без того маскарада, который называется одеждой. Не должно ли иметь столь же прочные основания и одеяние "моральных людей", их закутывание в моральные формулы и правила приличия, вся благонамеренная подтасовка наших поступков под понятия "долг", "добродетель", "чувство солидарности", "порядочность", "самоотверженность"? Не то чтобы я думал, что здесь маскируется в нас какая-то человеческая злоба и низость, короче, скверный дикий зверь; напротив, моя мысль в том, что мы именно в качестве ручных зверей являем собою постыдное зрелище и нуждаемся в моральном одеянии, - что "внутренний мир человека" в Европе давно уже не в такой степени скверен, чтобы "выставляться напоказ" (чтобы тем самым быть прекрасным). - Европеец одевается в мораль, так как он стал больным, немощным, увечным зверем, имеющим все основания быть "ручным", так как он - почти уродец, нечто недоделанное, слабое, неуклюжее… Не ужас, внушаемый хищным зверем, находит моральное одеяние необходимым, но стадное животное со своей глубокой посредственностью, боязнью и скукой от самого себя. Мораль наряжает европейца - сознаемся в этом! - во что-то более благородное, более значительное, более импозантное, в "божественное"…

353

О происхождении религий.

Действительное изобретение основателей религии сводится, во-первых, к тому, чтобы установить определенный образ жизни и нравственный обиход, действующий как disciplina voluntatis и в то же время отгоняющий скуку; во-вторых, дать интерпретацию этой жизни, благодаря которой она предстает в свете высшей ценности и становится отныне неким благом, за которое борются, а при случае и отдают жизнь. По правде, из этих двух изобретений второе более существенно: первое - образ жизни - обыкновенно уже имеется, но наряду с другими образами жизни и без какого-либо осознания присущей ему ценности. Значимость, оригинальность основателя религии обнаруживается, как правило, в том, что он видит этот образ жизни, избирает его, впервые угадывает, во что его можно употребить, как его можно интерпретировать. Иисус (или Павел), к примеру, столкнулся с жизнью простолюдья в римской провинции, скромной, добродетельной, угнетенной жизнью: он истолковал ее, он вложил в нее высший смысл и ценность - и тем самым мужество презирать всякий прочий образ жизни, - тихий гернгутерский фанатизм, тайную катакомбную самонадеянность, которая все росла и росла, покуда не ощутила себя готовой к тому, чтобы "победить мир" (т. е. Рим и более высокие сословия во всей Империи). Равным образом Будда столкнулся с тем типом людей, причем рассеянным по всем сословиям и общественным ступеням его народа, которые из косности были добрыми и благосклонными (прежде всего незлобивыми), которые все из той же косности жили воздержанной и почти непритязательной жизнью; он понял, с какой неизбежностью и vis inerrtiae должен был подобный тип людей вкатиться в веру, обещающую предотвратить возвращение земной юдоли (т. е. труда, делания вообще), - это "понимание" и было его гением. Для основателя религии характерна психологическая непогрешимость в знании определенного среднего типа душ, которые и сами не опознали еще своей принадлежности друг другу. Он и собирает их воедино; основание религии лишь постольку оказывается всегда долгим праздником опознавания.

354

О "гении рода".

Проблема сознания (вернее, самосознания) лишь тогда встает перед нами, когда мы начинаем понимать, насколько мы могли бы обойтись без него: к этому началу понимания приводят нас теперь физиология и естественная история животных (той и другой, стало быть, понадобились два столетия, чтобы настигнуть опережающее подозрение Лейбница). Действительно, мы могли бы думать, чувствовать, хотеть, вспоминать, равным образом могли бы мы "действовать" во всяком смысле слова, и, однако, всему этому не было бы никакой нужды "включиться в наше сознание" (говоря образно). Жизнь была бы вполне возможна и без того, чтобы видеть себя как бы в зеркале; впрочем, еще и теперь преобладающая часть этой жизни протекает в нас фактически без этого отражения, - и притом мыслящей, чувствующей, волящей жизни, сколь бы обидно ни звучало это для какого-нибудь более старого философа. К чему вообще сознание, раз оно по существу излишне? - Что ж, мне кажется - если соизволят выслушать мой ответ на этот вопрос и заключающуюся в нем необузданную, возможно, догадку, - что утонченность и сила создания всегда находятся в прямой связи со способностью общения человека (или животного), а способность общения, в свою очередь, связана с потребностью в общении; при этом последнее понимается отнюдь не в том смысле, что отдельный человек, искусный в общении и разъяснении своих потребностей, непременно должен был бы больше всех обращаться со своими потребностями к другим людям. Но в отношении целый рас и цепи поколений дело, по-видимому, обстоит именно так. Там, где потребность, нужда долгое время принуждала людей к общению, к быстрому и тонкому взаимопониманию, там, в конечном счете, всегда наличествует избыток этой силы и искусства общения, словно бы некое состояние, которое постепенно накопилось и теперь ждет наследника, смогшего бы его промотать (так называемые художники суть эти наследники, равным образом ораторы, проповедники, писатели: люди, замыкающие долгую цепь, "запоздалые отпрыски" в лучшем значении слова и, как было сказано, моты по самому своему существу). Допустив, что это наблюдение верно, я вправе перейти к догадке, что сознание вообще развивалось только под давлением потребности в общении, - что оно с самого начала было необходимо и полезно лишь в отношениях между людьми (в особенности между повелевающим и повинующимся) и что само развитие его находилось в прямой зависимости от степени этой полезности. Сознание есть, по существу, лишь коммутатор между человеком и человеком - лишь в качестве такового должно было оно развиваться: отшельническим и хищным натурам оно было бы ни к чему. То, что наши поступки, мысли, чувства, движения сами вошли в сознание - по крайней мере, частично, - было следствием "нужды", страшно долгое время господствовавшей над человеком: он нуждался, будучи рискованным животным, в помощи, защите, он нуждался в себе подобном, он должен был выражать свою нужду, уметь толком объясняться, - и для всего этого ему необходимо было прежде всего "сознавать", стало быть "знать", чего ему недостает, "знать", каково у него на душе, "знать", что он думает. Ибо, говоря снова: человек, как всякая живая тварь, постоянно мыслит, но не знает этого; осознаваемое мышление есть лишь самомалейшая часть всего процесса, скажем так: самая поверхностная, самая скверная часть, - ибо одно только это сознательное мышление и протекает в словах, т. е. в знаках общения, которыми и возвещается начало сознания. Короче говоря, развитие языка и развитие сознания (не разума, а только самоосознания разума) идут рука об руку. Следует добавить к этому, что не только язык служит мостом между одним человеком и другим, но и всякий вообще взгляд, нажим, жест; сознательность наших чувственных впечатлений в нас самих, сила, позволяющая фиксировать их и как бы помещать их вовне, возрастала пропорционально росту необходимости передавать их другим посредством знаков. Изобретающий знаки человек есть одновременно все более остро сознающий себя человек; лишь в качестве социального животного научился он сознавать себя - он и теперь делает еще это, он делает это все больше и больше. - Моя мысль, как видите, сводится к тому, что сознание, собственно, не принадлежит к индивидуальному существованию человека, скорее, оно принадлежит к тому, что есть в нем родового и стадного; оно, как и следует отсюда, достигает утонченного развития лишь в связи с родовой и стадной полезностью, и, стало быть, каждый из нас, при всем желании в максимальной степени понять себя индивидуально, "узнать самого себя", всегда будет сознавать только неиндивидуальное в себе, свой "средний уровень", - сама наша мысль своей сознательностью - повелевающим в ней "гением рода" - постоянно как бы набирает большинство голосов (majorisiert) и переводится обратно в стадные перспективы. Нет никакого сомнения, все наши поступки, в сущности, неповторимо личностны, уникальны, безгранично-индивидуальны; но стоит лишь нам перенести их в сознание, как они уже не выглядят таковыми… Это и есть доподлинный феноменализм и перспективизм, как я его понимаю: природа животного сознания влечет за собою то, что мир, который мы в силах осознать, есть только мир поверхностей и знаков, обобщенный, опошленный мир, - что все осознаваемое уже тем самым делается плоским, мелким, относительно глупым, общим, знаком, стадным сигналом - что с каждым актом осознания связана большая и основательная порча, извращение, обмеление и обобщение. В конце концов растущее сознание есть опасность, и тот, кто живет среди наиболее сознательных европейцев, знает даже, что это болезнь. Вы догадываетесь, мне здесь нет никакого дела до противоположности между субъектом и объектом: это различение я предоставляю теоретикам познания, которые запутались в сетях грамматики (народной метафизики).
 Это вовсе и не противоположность между "вещью в себе" и явлением: ибо мы "познаем" далеко не столь основательно, чтобы быть вправе на такие деления. У нас ведь нет никакого органа для познания, для "истины": мы "знаем" (или верим, или воображаем) ровно столько, сколько может быть полезно в интересах людского стада, рода, - и даже то, что называется здесь "полезностью", есть в конце концов тоже лишь вера, лишь воображение и, возможно, как раз та самая роковая глупость, от которой мы однажды погибнем.

355

Происхождение нашего понятия "познание".

Я беру это объяснение с улицы; я слышал, как кто-то из народа говорил: "Он меня опознал", - я спросил себя при этом: что, собственно, понимает народ под познанием? Чего он хочет, когда он хочет "познания"? Ничего иного, кроме того, чтобы свести нечто чужое к чему-то знакомому. А мы, философы, - разве мы понимаем под познанием нечто большее? Знакомое - значит: все, к чему мы привыкли, так что и не удивляемся больше этому, - наша повседневность, какое-нибудь правило, в котором мы застреваем, все и вся, в чем мы чувствуем себя как дома, - как? разве наша потребность в познании не есть именно эта потребность в знакомом? воля - среди всего чужого, непривычного, сомнительного обнаружить нечто такое, что не беспокоит нас больше? Не должно ли это быть источником страха - то, что велит нам познавать? Не должно ли ликование познающего быть ликованием как раз по случаю вновь обретенного чувства уверенности? Этот философ воображал, что он "познал" мир, когда свел его к "идее": ах, разве это случилось не потому, что ему была так знакома, так привычна "идея"? что он так мало уже страшился "идеи"? - О, это довольство познающих! по нему пусть и судят об их принципах и решениях мировой загадки! Если они вновь найдут в вещах, под вещами, за вещами нечто такое, что нам, к сожалению, весьма знакомо, например нашу таблицу умножения, или нашу логику, или нашу волю и влечение, - радости их нет конца! Ибо "то, что опознано, - познано" - в этом они единодушны. Даже наиболее осторожные среди них полагают, что, по крайней мере, знакомое легче познать, чем чужое; к примеру, метьодически предписывается исходить из "внутреннего мира", из "фактов сознания", так как они представляют более знакомый нам мир! Заблуждение заблуждений! Знакомое есть привычное, а привычное труднее всего "познавать", т. е. видеть в нем проблему, т. е. видеть его чужим, отдаленным, "вне нас самих"… Великая уверенность естественных наук по сравнению с психологией и критикой основ сознания - неестественными науками, как почти что можно было бы сказать, - покоится именно на том, что они берут чужое как объект: между тем желание принимать за объект вообще нечужое есть едва ли не полное противоречий и бессмысленное занятие…

356

В какой мере Европа будет делаться "более художественной".

Еще и сегодня - в наше переходное время, когда столь многое перестает носить принудительный характер, - забота о жизни принуждает почти все мужское население Европы к некой определенной роли, к так называемой профессии; некоторым оставляется при этом свобода, призрачная свобода, самим выбирать эту роль, большинству же она навязывается. Результат достаточно странен: почти все европейцы в пожилом возрасте путают себя со своими ролями, они сами оказываются жертвами собственной "хорошей игры", сами забывают, как много случая, каприза, произвола распоряжалось ими, когда решался вопрос их "профессии", - и какое множество иных ролей смогли бы они, пожалуй, сыграть: ибо нынче уже слишком поздно! При более глубоком рассмотрении на деле из роли получился характер, из искусства - натура. Были времена, когда с категорической уверенностью, даже с благочестием верили в свое предназначение именно к этому вот занятию, к этому вот заработку и просто не желали признавать здесь случайностей, роли, произвола; сословия, гильдии, наследственные привилегии ремесла были в состоянии с помощью этой веры воздвигнуть ту громаду широких общественных башен, которые отличают Средние века и за которыми, во всяком случае, остается признать одно: способность к долговечности (а долговечность на земле есть ценность первого ранга!). Но бывают и обратные времена, собственно демократические, когда все больше и больше отучаются от этой веры и когда на передний план выступает некая лихая вера и противоположная точка зрения: та вера афинян, которая впервые замечается в эпоху Перикла, та нынешняя вера американцев, которая все больше хочет сделаться верою и европейцев: когда каждый убежден, что способен почти на все, дорос почти до всякой роли, когда каждый испытывает себя, импровизирует, снова испытывает, испытывает с удовольствием, когда прекращается всякая природа и начинается искусство… Греки, впервые принявшие эту веру в роли - артистическую веру, если угодно, - шаг за шагом подверглись, как известно, диковинному и не во всех отношениях достойному подражания превращению: они на деле стали актерами; в качестве таковых они очаровали, завоевали весь мир - и, наконец, даже "завоевательницу мира" (ибо Graeculus histrio победил Рим, а не - как по обыкновению говорят невинные люди - греческая культура…). Но чего я боюсь, что уже сегодня становится осязательным, если есть охота осязать это, так это того, что мы, современные люди, вполне уже стоим на том же пути; и всякий раз, когда человек начинает обнаруживать, в какой мере он играет роль и в какой мере он может быть актером, он становится актером… Тем самым всходит новая флора и фауна людей, которые не смогли бы вырасти в более прочные, более ограниченные времена - или пребывали бы "внизу", под гнетом и подозрением в бесчестии, - тем самым наступают всякий раз интереснейшие и сумасброднейшие периоды истории, когда "актеры", всякого рода актеры оказываются доподлинными господами. Именно здесь все глубже ущемляется и, наконец, становится невозможной иная порода людей, прежде всего великие "строители"; строительная сила теперь парализована; исчезает мужество замышлять дальнебойные планы; дает о себе знать недостаток в организаторском гении: кто рискнет еще нынче на такие предприятия, завершение которых исчислялось бы тысячелетиями? Вымирает та старая вера, опираясь на которую человек мог бы рассчитывать, обещать, предупреждать будущее в планах, приносить его в жертву своему плану, - вера в то, что человек лишь постольку имеет ценность и смысл, поскольку он оказывается камнем в каком-либо великом строении; для чего он и должен прежде всего быть твердым, должен быть "камнем"… Прежде всего не - актером! Короче говоря - ах, это достаточно долго будут еще замалчивать! - если что впредь не будет больше строиться, не может больше строиться, так это - общество в старом смысле слова: для постройки этого здания недостает уже всего, прежде всего материала. Все мы уже не представляем материала для общества: вот истина, которая вполне своевременна! Мне нет дела до того, что временами еще самый близорукий, возможно, честнейший, но во всяком случае скандальнейший тип человека, из ныне существующих, наши господа социалисты, верят в почти противоположное, надеются, грезят, прежде всего кричат и пишут: их программный лозунг "свободное общество" читают уже на всех столах и стенах. Свободное общество? Да! Да! Но знаете ли вы, господа, из чего его строят? Из деревянного железа! Из прославленного деревянного железа! И даже еще не деревянного… 
...............................
 Фридрих Ницше Весёлая наука

 


 

   

 
   Читать онлайн полный текст Весёлой Науки Фридриха Ницше - la gaya scienza.