Жизнь Ницше. Годы детства. Большая биография 

 
Читай большую биографию: Жизнь Фридриха Ницше (биограф: Даниэль Галеви)  
   
Годы детства

Школа Пфорта находится в двух лье от Наумбурга, по течению Заалы. С тех пор как существует Германия, в Пфорте есть и ученики, и учителя. В ХП веке несколько цистерцианских монахов, пришедших с латинского Запада для обращения славян, захватили в свои руки эту пересекаемую рекой местность. Они воздвигли высокие крепостные стены, различные строения, церкви и положили начало своим, до сих пор не угасшим, традициям. В ХVI веке они были изгнаны саксонскими князьями, но школа их продолжала существовать, и сменившие монахов лютеране сохранили в неприкосновенности прежние методы преподавания.

“Воспитание детей должно подготовлять их к религиозной жизни, - значится в одной инструкции, написанной в 1540 году, - в течение шести лет они должны изучать словесность и дисциплину добродетели”. Воспитанники школы содержались вдали от своей семьи и никого не видели кроме своих учителей. Им предписывались некоторые определенные правила поведения: было запрещено говорить друг другу “ты” и вообще свободно держать себя. Между воспитанниками существовала известного рода иерархия: более взрослые заботились о более молодых, и каждый учитель был воспитателем 20 учеников. Их учили богословию, еврейскому языку, греческому и латыни. Дух гуманизма, протестанский морализм и немецкая требовательность образовали в этом монастыре причудливый и скорый союз и проявили удивительную жизнеспособность. Целый ряд выдающихся и знаменитых людей получили свое образование в Пфорте: Новалис, братья Шлегели, Фихте, философ, педагог и патриот, составивший славу школы, Фр. Ницше давно хотелось поступить в Пфорту. Ему дали стипендию, и он покинул свою семью в 1858 году.

С момента поступления его в монастырь мы теряем его из виду. Сохранился только один наивный анекдот, героического характера, из эпохи его первых школьных лет. Нескольким ученикам показался неправдоподобным рассказ о Муции Сцеволе, и они отрицали возможность существования подобного факта: “Ни у одного человека не хватило бы мужества положить в огонь руку”, - рассуждали молодые критики. Ницше, не удостаивая их ответом, вынул из печи раскаленный уголь и положил его себе на ладонь. Знак от этого ожога остался у него на всю жизнь, тем более, что он искусственно поддерживал и растравлял рану, вливая в нее расплавленный воск.

Без сомнения, Ницше с трудом освоился с новою для него жизнью. Он редко принимал участие в играх, так как не любил сходиться с незнакомыми ему людьми, а нежная материнская ласка была плохой подготовкой к дисциплине Пфорты. Он ходил в отпуск только раз в неделю, в воскресенье после обеда. Мать, сестра и два товарища из Наумбурга поджидали его у ворот школы и проводили с ним день в соседней харчевне.

В июле 1859 года Ницше получил отпуск на целый месяц – более продолжительных вакаций в Пфорте не бывало. Ницше снова увидел любимых людей, любимые места и сделал небольшое путешествие в Йену и Веймар. Целый год он посвятил только школьным занятиям, теперь к нему снова вернулись вдохновение и наслаждения творчества, и он написал сентиментальную фантазию, не лишенную патетических мест, навеянную ему летними впечатлениями.

“Солнце уже зашло, - пишет он, - когда мы оставили городскую стену. За нами небо точно купается в золоте, над нами пылают розовые облака; перед нами, обвеянный титхим вечерним ветерком, покоится город… О, Вильгельм! – сказал я своему другу, - есть ли на земле еще большая радость, чем бродить вместе по свету?! О, радость дружбы, верной дружбы, о, дыхание прекрасной летней ночи, аромат цветов, пурпур вечернегно неба! Но чувствуешь ли ты, как летят твои мысли и как они, подобно щебечущим ласточкам, парят на увенчанных золотом облаках? Как прекрасен вечерний пейзаж! Это моя жизнь раскрывается мне! Посмотри, как сгруппировались мои дни: одни остались как бы в полутени, другие же выступают вперед свободно и как бы в полутени, другие же выступают вперед свободно и неудержимо”. В эту минуту раздается душераздирающий крик; он несется из сумасшедшего дома, стоящего неподалеку. Крепче сплетаются наши руки, как бы от прикосновения страшного крыла какого-то злого гения. Прочь, злые силы! Да, в этом прекрасном мире есть несчастные! Но что же это такое, это несчастие?!”

В начале августа Ницше вернулся в Пфорту, и возвращение в школу было ему так же тяжело, как и при приезде. Он не может примириться с резким переходом от семьи к школьной дисциплине, мысли о самом себе не оставляют его в течение нескольких недель, и он ведет интимный дневник, который знакоми нас с его настроением и распределением каждого его дня. В начале находим несколько бодрых изречений против скуки, сообщенных ему одним профессором и записанных в дневник; затем идет рассказ о его занятиях, развлечениях, о прочитанных книгах, переживаниях, душевных кризисах. Лирическая душа ребенка порою борется с этими переживаниями, порою отдается им безраздельно и с трудом покоряется тогда дисциплине. Когда возбуждение овладевает им, он бросает слишком мало музыкальную для его меланхолии прозу и переходит к ритму и рифме; приходит вдохновение – и он пишет стихи, четверостишия, шестистишия; он не ищет и не удерживает потока вдохновения, он отдается в его власть; как только оно покидает его, тотчас же, как в шекспировских диалогах, появляется на сцене проза.

Иногда жизнь Пфорты скрашивалась часами непринужденного юношеского веселья. Дети гуляли, пели хором, ходили купаться. Ницше принимает участие во всех этих развлечениях и сам рассказывает нам об этом. Когда жара становится нестерпимой, ученики бросают занятия и идут купаться. Двести мальчиков спускаются к реке, маршируя в такт распеваемых песен, бросаются в воду, не нарушая установленных рядов, и довольно долго плавают; младшие хотя и устают скорее, но все же гордятся своей выносливостью; по свистку воспитателей мальчики выскакивают на берег и одеваются – обыкновенно их сопровождал паром, куда и складывалось их платье; в полном порядке, по-прежнему с песнями, они возвращались в старую школу к прерванным занятиям. “Это было изумительно хорошо!” – восклицает Ницше. Наступает конец августа, еще 8 дней, еще 6, целый долгий месяц, и в дневнике Ницше не прибавляется ни одной новой строчки. Он берет тетрадь в руки для того, чтобы на время покончить с нею и написать заключение…

“С того дня, как я начал писать мой дневник, мой образ мыслей совершенно изменился; тогда ранним летом все зеленело и расцветали цветы, а теперь – о, горе! – наступила поздняя осень,,, Тогда я былunter-tertianer, а теперь я поднялся на ступень выше; прошел день моего рождения, и я стал на год старше. Да, время проходит, как жизнь весенней розы, радость тает, как пена в ручейке.

В данный момент я весь охвачен необыкновенной жаждой знания, изучения всемирной куль туры. Разбудило во мне это желание – чтение Гумбольдта. Если бы мое новое увлечение было бы так же продолжительно, как и моя любовь к поэзии!”

Ницше составляет себе обширный план занятий: геология, ботаника, астрономия, латинская стилистика уживаются у него с еврейским языком, военными науками и разного рода техническими познаниями. “И над всем возвышается Религия, основание всякого знания. Как ни велика область, охватываемая знанием, но искания правды бесконечны!..”

Мальчик усердно занимался всю зиму и весну. Но вот наступили вторые вакации и затем третий приезд его в школу; снова осень обнажила старые дубы Пфорты; Ницше в это время было уже 17 лет, и он начал почему-то грустить. Слишком долго он покорно исполнял все требования своих учителей, он прочел уже Шиллера, Гельдерлина, Байрона и мечтает теперь о греческих богах и о мрачном Манфреде – всемогущем маге, который, устав от своего всемогущества, тщетно ищет отдыха в смерти, побежденной его собственным искусством. Что могут значить для Ницше теперь уроки его профессоров? Мечтательно вспоминает он стихи поэта-романтика:

Sorrow is knowledge: they who know the most
 Must mourn the deespest over the fatal truth
 The tree of knowledge is not that of life.

Познание горько: кто глубже всех познал,
Тот плачет над роковою истиной –
Древо познания не есть древо жизни.

Наконец, занятия утомили его. Он стремится на свободу из мрачных стен школы, он бежит от забор, наполняющих его жизнь; углубившись в самого себя, он отдается мечтам, которые сменяют одна другую в его воображении. Он открывает свою душу перед сестрою и матерью и объявляет им, что планы его на будущее резко изменились: университет ему наскучил, и он хочет быть не профессором, а музыкантом. Мать убеждает его отказаться от этой мысли и достигает своей цели, но ненадолго. Смерть любимого учителя довершает душевное настроение Ницше; он окончательно бросает работу, уединяется и предается размышлениям.

Вот что он пишет в этот период своей жизни: он говорит, между прочим, что с раннего детства у него было инстинктивное влечение к письменной речи, к видимой мысли. Он ни на минуту не бросает писать, и таким образом мы можем ознакомиться с самыми тонкими оттенками переживаний его беспокойной души. Он приобщается к беспредельному миру романтизма и науки, к этому миру, мрачному, беспокойному, чуждому любви. Созерцание его очаровывает Ницше и пугает вместе с тем. Следы былой набожности еще не исчезли из его души; его мучают укоры совести, напоминающие ему о бессильной дерзости отрицания. Он старается удержать в своей душе былую веру, но она исчезает с каждым днем. Ницше не в силах последовать примеру французов, порвавших с католицизмом; он медленно и боязливол освобождается от влияния религии; медленно – потому, что для него еще живы и полны значения догма и религиозные символы, олицетворяющие все его прошлое, связывающие его с памятью об отце и родительском доме; боязливо – потому что, потеряв старую спокойную веру, он не найдет новой, и все вопросы спутаются и смешаются у него в голове. Понимая всю важность выбора, он размышляет следующим образом: “Подобная попытка по существу не должна быть результатом работы нескольких недель, а целой жизни, - пишет он, - разве можно, имея за собой только детское наивное миропонимание, нападать на авторитеты двух тысяч лет, признанные самыми глубокими мыслителями всех времен? Разве можно, обладая только фантазиями, только зачатками идей, уйти от религиозной скорби и религиозного откровения, которыми была проникнута история? Разрешить философские проблемы, за которые человеческая мысль борется уже несколько тысяч лет, революционизировать верования, полученные нами от самых больших авторитетов, верования, поднявшие впервые человечество на должную высоту, связать философию с естествознанием, не зная даже общих выводов ни той, ни другой, и, наконец, построить на основах естествознания систему существующего, в то время как разум не понял еще ни единства всемирной истории, ни наиболее существенных принципов, - надо быть безумно смелым, чтобы решиться на все это…

Что такое человечество?

Мы едва можем ответить на этот вопрос: известная степень среди существующего, определенный период, произвольное творение Бога… Разве человек на первичной ступени своего развития не был простым камнем и не имеет за собой в прошлом длинный ряд промежуточных изменений через флору и фауну? Является ли он в настоящее время вполне законченным существом или еще что-нибудь ждет его в истории?

Это вечное движение будет ли иметь конец?
Где находятся пружины этих громадных часов?

Они скрыты от нас, но, как бы ни был длинен час, называемый нами историей, пружины остаются все те же.

Все перипетии написаны на циферблате часов, стрелка двигается и, пройдя двенадцатый час, снова идет по пройденному уже пути. – Тогда открывается новый период в истории человечества.

Отправиться без компаса и проводника по океану сомнений – это верное безумие и гибель для молодого ума; большинство смельчаков погибло, и невелико число тех, кому удалось открыть новые страны…

Как часто вся наша философия представляется мне Вавилонской башней! Философия приводит к печальным результатам: она только смущает народную мысль; надо ожидать великих событий в тот день, когда толпа поймет, что все христианство не имеет под собой никакой почвы. Существование Бога, бессмертие души, авторитет Библии, откровение – останутся вечными загадками. Я пытался отрицать все, но, увы! как легко разрушать и как трудно созидать!”

Какая прекрасная душа открывается нам в этой странице!

Фр. Ницше уже мучается над разрешением тех вопросов, на которых впоследствии сосредоточились все его мысли, и в этих юношеских опытах сказываются первые абрисы той философии, которая позже взволновала весь мир: человечество – призрак, произвольное творение Бога, нелепое течение влечет его к бесконечному повторению, к вечному возвращению; корень всякой власти – сила, сила же слепа и покорна случаю…

Ницше ничего не утверждает: он даже осуждает поспешное суждение о важных предметах; если он колеблется, то предпочитает не высказывать своих убеждений, но зато, если потом отдается им, то целиком, без возврата. Он не позволяет мысли вырываться наружу, но она переполняет его существо и помимо его воли ищет выражения. “Очень часто, - говорит он, - подчинение Божественной воле и приниженность являются только плащом, накинутым на низкое малодушие, охватывающее нас в момент бравурного столкновения с судьбой”. Вся мораль, весь героизм ницшеанства заключается в этих немногих словах.

.....................................
 Фридрих Ницше Жизнь Фридриха Ницше