Жизнь и смерть Фридриха Ницше: я буду говорить, а не Заратустра

 
Читай текст книги Жизнь Фридриха Ницше (биографа: Даниэля Галеви)  
   
Последние годы Ницше

Ницше оставил свое лирическое произведение. Минутами он сожалел о нем и хотел бы возвратиться к нему; но он чувствовал, что это будут короткие минуты бессильного желания. “С этих пор, - пишет он (и его уверение на этот раз было правильно), - я буду говорить, а не Заратустра”.

Но произведение так и осталось неоконченным. Ницше помнит об этом и множество невысказанных им мыслей мучат его, как укоры совести. Он хочет произвести другой опыт; без всякого радостного чувства он возвращается к философии и пытается выразить в абстрактных терминах то, что, как поэт, он не смог излить. Он берется за новые тетради, пробует заглавия: “Воля к власти, опыт нового толкования мира”, “Воля к власти, новое понимание природы”. Эти попавшиеся под руку формулы остаются в силе. Ницше возвращается здесь к главной идее Шопенгауэра и развивает ее. “Сущность вещей, - думает он, - не заключается в слепом желании жить; жить – это значит распространяться, расти и побеждать; правильнее будет сказать, что сущность вещей – это есть слепое желание власти, и все явления, совершающиеся в человеческой душе, должны быть истолкованы как проявления этого желания.

Ницше задал себе труднейшую работу, требующую очень тщательных размышлений, и со страхом взирал на свое предприятие. Как различить в человеческой душе, что составляет в ней силу и что, наоборот, слабость? Ведь можно, пожалуй, сказать, что гнев Александра Великого – это слабость, а мистическое возбуждение – сила. Ницше надеялся на помощь учеников философов или филологов и думал, что они помогут ему в его аналитических изысканиях; ему, например, очень дорога была бы помощь Генриха фон Штейна; но ему пришлось решать все задачи в полном одиночестве, и тоска завладела им. Мысль, лишенная лирического вдохновения, не привлекала его. Что он любил? Инстинктивную силу, тонкость, грацию, ритмичные и гармоничные звуки, - он любил Венецию и мечтал о том, что настанут хорошие дни, которые позволят ему покинуть этот пансион в Ницце, где и стол, и общество были одинаково скверны. 30-го марта 1885 года он написал Петеру Гасту: “Милый друг! Я не особенно люблю всякого рода перемещения, но на этот раз, когда я подумаю о том, что скоро буду в Венеции, около Вас, то прихожу в восторг и оживляюсь; я смотрю на свою поездку, как на надежду выздоровления после долгой ужасной болезни. Я сделал открытие: Венеция – это единственное место, где мне постоянно было хорошо и приятно… Мне очень нравится, как переходная ступень, Сильс-Мария, но она, конечно, не годится как постоянное местопребывание. О, если бы я мог устроить себе там уединенное отшельническое существование! Но – Сильс-Мария становится модным местом. Мой дорогой друг и маэстро, для меня неразрывно связаны Вы и Венеция; мне удивительно нравится Ваша постоянная любовь к этому городу. Сколько я думал о Вас в продолжение всего этого времени! Я читал воспоминания старого de Brosses (1739-1940) о Венеции и о маэстро, которому в то время там поклонялись – Hasse (il detto Sassonne). Не сердитесь, пожалуйста, я ни в коем случае не собираюсь проводить между Вами двумя совсем не уважительную параллель. Я только что написал Malwida m-lle Мейзенбуг; благодаря Петеру Гасту господа комедианты (cobotins), предполагаемые гениальные музыканты, в самом непродолжительном времени перестанут извращать вкус публики. “В самом непродолжительном времени”, это, может быть, звучит как очень большое преувеличение. В демократическое время немногие люди могут различить красоту: “pulchrum, paucorum est hominum”. Я рад, что, по вашему мнению, я принадлежу к числу этих “немногих”. Люди с проникновенной и радостной душой, которые мне нравятся, люди, у которых “ames melancoliques et folles”, вроде того, как мои умершие друзья, Стендаль и аббат Галиани, не могли бы жить на земле, если бы не любили какого-нибудь жизнерадостного композитора (Галиани не мог жить без Пуччини, Стендаль без Чимарозы и Моцарта). Ах, если бы Вы знали, как в эту минуту я одинок на земле! И какую надо играть комедию, чтобы время от времени не плюнуть от отвращения кому-нибудь в лицо. К счастью, некоторые благовоспитанные манеры моего сына Заратустры существуют и у его несколько тронувшегося отца. Но когда я буду с Вами в Венеции, то на время уйдут далеко и “благовоспитанность”, и “комедии”, и “отвращение” и вся эта проклятая Ницца, не правда ли, дорогой друг! Да, не забудьте: мы будем есть “baicoli”.

Сердечно ваш Ф. Н.”

С апреля до мая Ницше жил в Венеции и нашел ту радость, о которой мечтал; он бродил по темным шумным улицам, любовался красотой города, слушал музыку своего друга; от дурной погоды он укрывается в галереях площади Св. Марка и сравнивает их с портиками Эфеса, куда Гераклит уходил забываться от суетного возбуждения греков и мрачных угроз персидской империи. “Как здесь хорошо забывать мрачную империю – нашу империю; не будем бранить Европу – в ней есть еще очень хорошие места для защиты. Мой лучший рабочий кабинет – это piazza San Marco”. Это короткое счастливое настроение пробуждает в нем его поэтические наклонности. Он снова хочет воспевать триумф и смерть Заратустры, на несколько часов извлеченного из мрака забвения. Он пишет несколько набросков, чтобы вскоре навсегда бросить эту попытку.

Приближение июня заставляет его уехать в Энгадин. Случайно в отеле судьба посылает ему секретаря, m-lle Родер, до сих пор совершенно неизвестную ему особу; она предложила ему свою помощь. Он диктует ей свои произведения и старается разрешить свою проблему в наиболее сжатом виде. Цель его заключается в том, чтобы дать критику необъятному множеству нравственных суждений, предрассудков, косной рутины, которые сковывают современную Европу; оценить их жизненную ценность, т.е. выражаемое ими количество энергии, и определить, таким образом, порядок добродетелей. Он хочет, наконец, реализовать Umwerthung aller Werthe (нужная формула найдена), “переоценку всех ценностей”. “Всех ценностей”, - пишет он: на меньшее его гордость не соглашается. Он узнает тогда и ему удается определить некоторые количества добродетели, которые профессиональные моралисты не умели наблюдать: власть управлять самим собою, уменье скрывать интимные чувства, вежливость, веселость, точность в послушании и приказании, снисходительность, требование к себе уважения, страсть к риску и опасности. Таковы были мораль, и обычаи, и тенденции прежней аристократической жизни, обесцененные современностью; естественно, что прежняя мораль черпала свою силу у более мужественных и производительных источников, чем наша.

Возможно, что в это время Ницше читал довольно серьезные книги; он изучал “Биологические проблемы” Рольфа, где он мог найти анализ возрастающей жизненной силы, которая является основанием его метафизики. Может быть, он перечел также несколько книг Гобино (он восхищался личностью и произведениями этого человека); во всех этих предположениях нет ничего невероятного. Но что значит для Ницше чтение, какой вес могут иметь для него чужие мнения? Ницше было уже сорок два года, время учиться для него миновало, новых идей он уже почерпнуть не мог. Чтение помогает размышлениям, дает им пищу, но никогда не дает им направления.

Работа Ницше стоит ему много труда, утомляет его, и он мучается от бессонницы. Но тем не менее он стоит на своем и упорно отказывается повидать в последний раз и проститься с Элизабет, которая едет за своим мужем в Америку. “Значит, вы будете жить там, - пишет он ей, - я здесь, в более недостижимом одиночестве, чем все парагваи в мире. Мать моя должна будет жить одна, и все мы должны не терять мужества… Я люблю вас и плачу. Фридрих”.

Проходит неделя. Ницше строит новые проекты. Он ведет переговоры со своим издателем, хочет скупить свои прежние книги и снова издать их. Это был предлог для того, чтобы поехать в Германию. “Мое присутствие необходимо для одного дела, и эта необходимость только является на помощь моему желанию”.

Встреча брата с сестрой была тяжелая; они нежно беседовали накануне уже решенного отъезда. Ницше не скрывал того, как тяжело ему жилось. “Я один дерзновенно берусь за разрешение громадной проблемы, - говорил он, - это девственный пес, в котором я затерялся – Wald und Urwald. Мне нужна помощь, мне нужны ученики, мне нужен учитель. Как бы приятно было мне повиноваться. Если бы я заблудился в горах, то слушался бы человека, которому знакомы эти горы; я повиновался бы врачу, если бы я был болен; и если бы я встретил человека, который уяснил бы мне ценность наших моральных идей, я послушал бы его и пошел за ним; но я не нахожу никого: ни учеников, ни еще меньше учителей, я – один”. Сестра повторяла ему свой прежний совет: вернуться в какой-нибудь университет; молодежь ведь всегда слушала его и теперь будут слушать и поймут. “Юноши так глупы, - отвечал ей Ницше, - а профессора еще глупее. К тому же меня не примут ни в один университет, где же я смогу преподавать?” – “В Цюрихе!” – убеждала сестра. “Я выношу только один город – Венецию”, - отвечал Ницше.

Ницше поехал для переговоров с издателем в Лейпциг, но тот отнесся к нему без всякого уважения и дал ему определенный ответ:: книги его не продаются. Ницше вернулся в Наумбург, окончательно простился с сестрой и уехал.

Но где ему строиться на зиму? Ницца прошлою зимою раздражала его своим вечным шумом. Может быть, поселиться в Валламброза? Ему хвалил этот тосканский лес в Аппенинах Ланцкий, который в данный момент ожидал его во Флоренции.

Прежде чем уехать из Германии, Ницше остановился в Мюнхене, где навестил своего бывшего друга барона Зейдлица, который познакомил Ницше со своею женой и показал ему свою коллекцию японских вещей. Молодая хорошенькая женщина и японские безделушки понравились Ницше; он открывает существование целого нового искусства; он любит эти эстампы и эти маленькие веселые легкомысленные вещицы, так мало соответствующие современным вкусам, в особенности же печальному вкусу немцев. Зейдлиц понимает толк в красивых вещах и умеет хорошо жить, и Ницше ему немного завидует. “Может быть, уже настало время, дорогая Лизбет, - пишет он сестре, - отыскать мне жену. Приметы ее следующие: она должна быть весела, молода еще, красива, короче, это должно быть храброе маленькое существо a la Ирена Зейдлиц (мы с ней почти на “ты”)”.

Наконец, Ницше поехал в Тоскану, где его встретил Ланцкий, который всюду сопровождал его; он повел его в обсерваторию д’Аркетри, на гору Сан Миниато, где жил очень оригинальный человек, постоянный читатель Ницше. Это был Леберехт Темпель, астроном, который на своем рабочем столе, покрытом самыми удивительными инструментами, постоянно держал все произведения Ницше, знал их все наизусть и мог цитировать любую страницу. Леберехт Темпель был необыкновенный человек, благородный, правдивый и искренний; он говорил с Ницше около получаса; они, кажется, поняли друг друга, и Ницше ушел от него глубоко взволнованным.

Я хотел бы, - сказал Ницше Ланцкому, - чтобы этот человек не читал моих книг; он слишком добр и чувствителен; я причиню ему зло.

Он знал об ужасных последствиях своих мыслей и боялся, что его читатели будут так же страдать, как и он.

Он недолго оставался в Тоскане; на него вредно влиял холодный ветер, дувший с флорентийских гор, и он вспомнил о Ницце, где двести двадцать дней в году светит солнце. 15-го ноября 1885 года он пишет сестре уже из Ниццы: “Не удивляйся, дорогая сестра, если твой брат, у которого кровь крота Гамлета в жилах, пишет тебе не из Валламброза, а из Ниццы. Мне было очень полезно исследовать почти одновременно климат Лейпцига, Мюнхена, Флоренции, Генуи и Ниццы. Вы не поверите, до какой степени Ницца триумфально вышла из этого состязания. Я, как и в прошлом году, остановился в Pension de Geneve на маленькой улице Sainte-Etienne; он оклеен новыми обоями, в нем новая мебель и он стал очень привлекательным. Мой сосед по столу епископ, monsignore, говорящий по-немецки. Я много думаю о вас.

Ваш Princ Eichhorn”.

“Вот я снова в Ницце, - пишет он в другом письме, - т.е. я снова вернулся к рассудку”. Он настолько доволен своим возвращением, что прощает Ницце ее космополитизм, и она его забавляет.

“Мое оно выходит на square des Phoceens, - пишет он Петеру Гасту. – Какой удивительный космополитизм звучит в этом сочетании слов. Вам не смешно? И это правда, здесь жили фокийцы. В воздухе мне слышится что-то подобное и сверхъевропейское, какой-то внушающий мне доверие голос говорит мне: “Здесь ты на своем месте”. Как я здесь далек от Германии – “ausserdeutsch”, я не могу произнести этого слова с достаточной силой!..”

.....................................
 Фридрих Ницше Жизнь Фридриха Ницше