Юность Ницше. Солдатская жизнь не особенна удобна.

 
Читай большую биографию: Жизнь Фридриха Ницше (биограф: Даниэль Галеви)  
   
Годы юности Фридриха

Оставшись один в Наумбурге, Ницше усердно принимается за занятия и чтение. Он изучает молодых немецких философов – Гартмана, Дюринга, Ланге, Банзена. Он восхищается ими со снисходительностью собрата по оружию, мечтает лично познакомиться, работать вместе с ними в “Обозрении”, которое они моги бы основать. Он пишет философский опыт. Нечто вроде манифеста о человеке, которого он хотел бы сделать учителем современной ему молодежи – о Шопенгауэре. “Это самый истинный из всех философов. В нем нет никакой притворной чувствительности; душа его преисполнена смелостью, а это главная добродетель вождя”. Ницше торопливо заносит в свою записную книжку: “Век Шопенгауэра заключает в себе здоровый, проникнутый идеалом пессимизм, серьезную, мужественную силу, вкус ко всему простому и здоровому. Шопенгауэр – это философ воскресшего классицизма, германского эллинизма”.

В самый разгар его работы случилось событие, перевернувшее все течение его жизни. Ницше, по причине своей близорукости, был освобожден от воинской службы; но прусская армия в 1867 году крайне нуждалась в людях; его зачислили в один из артиллерийских полков, квартировавших в Наумбурге.

Ницше пришлось покориться своей судьбе. Он всегда следовал максиме, что человек должен уметь использовать случаи своей жизни и, как художник, должен уметь извлечь из них материал для лучшего жизненного употребления. Вследствие необходимости сделаться солдатом, он стал учиться этому новому для него ремеслу.

Поступление на военную службу сопровождалось в то время ныне упраздненною Торжественностью. Ницше находит даже здоровой и красивой перемену учебников и словарей на лошадь и, сев на нее, делается хорошим артиллеристом, своего рода аскетом для служения родине –etwas zu treiben, - пишет он на своем греко-немецком языке.

“Солдатская жизнь не особенна удобна, - пишет он, - но она, пожалуй, даже полезна, если ее попробовать“enterments”. В ней есть постоянный призыв к энергии, которая особенно хороша, как противоядие против парализующего людей скептицизма, действие которого мы наблюдали вместе с тобой. В казарме узнаешь свой собственный характер, в ней научаешься приспособляться к чужим людям, в большинстве случаев очень грубым. До сих пор все относятся ко мне, по-видимому, доброжелательно, начиная от капитана до простого солдата, к тому же все свои обязанности я исполняю усердно и с интересом. Разве можно не гордиться, если среди 30 рекрутов получишь отличие как лучший кавалерист? По-моему, это лучше, чем получение диплома по филологии…”

По этому поводу он цитирует полностью латинскую фразу из Цицерона, написанную Ричлем в похвалу его реферата “De fontibus Diogenis Laertii”. Ницше был счастлив от сознания своего успеха и не скрывал этого. Его это забавляло. “Мы уже так созданы, - пишет он, - мы знаем, чего стоит подобная похвала, и, несмотря на это, удовольствие неизменно отражается на вашей физиономии”.

Бодрое настроение Ницше продолжается недолго. Он не может не признать, что конный артиллерист глубоко несчастен, если у него есть наклонность к литературной деятельности; уединившись в своей комнатке, он размышляет о философии Демокрита.

Неволя гнетет Ницше; случай помог ему освободиться от службы. Он упал с лошади и ушиб себе бок; несмотря на физические страдания, он не теряет даром свободного времени, занимается, размышляет и вспоминает об этом периоде своей жизни как о хорошем, приятном времени. Ему пришлось лежать в продолжение целого нестерпимо длинного месяца, и, когда наступили чудесные майские дни, он окончательно теряет терпение и начинает с сожалением вспоминать о военных упражнениях. “Я ездил на самых горячих лошадях”, - пишет он Герсдорфу. Чтобы немного развлечься, он принимается за небольшую работу на тему о “Жалобе Данаи” Симонида. Он исправляет сомнительные места в тексте и сообщает Ричлю, что начал новую работу. “Еще с ранних детских лет песня Данаи оставалась в моей памяти как неизгладимая мелодия; разве же нехорошо стать самому немного лириком в эти прекрасные майские дни? Лишь бы только на этот раз вы не упрекнули меня в моем сочинении за слишком “лирические” уклонения”.

Судьба Данаи занимает его самым живейшим образом, и жалобы богини, брошенной с ребенком на произвол злобной стихии, перемешиваются в его письмах с жалобами его собственной души. Он невыносимо страдает, рана его не затягивается, а, наоборот, с каждым днем все больше и больше открывается, обнажая осколок кости. “Странное ощущение я переживаю, когда смотрю на себя, - пишет он, - мало-помалу мне становится ясно, что план моих экзаменов, проект поездки в Париж – все это становится для меня невозможным. Бренность нашего существования никогда так ясно не обнаруживается, как в тот момент, когда видишь кусок своего собственного скелета”.

Поездка в Париж, о которой в этом письме говорит Ницше, была самой дорогой его мечтою. Он непрестанно лелеет ее, не в силах удерживать свою радость при приближении того дня, когда он действительно поедет, и пишет Роде, потом Герсдорфу и двум другим товарищам – Клейнпаулю и Ромундту. “Окончив университет, пишет он им, - мы вместе проведем зиму в Париже. Забудем о науке, о нашем педантизме, познакомимся с божественным канканом, с зеленым абсентом. Будем, как добрые товарищи, фланировать по Парижу и олицетворять собой германизм и Шопенгауэра. В полных лентяев мы, конечно, не превратимся, будем от времени до времени посылать в журналы переводы, чтобы познакомить мир с парижскими анекдотами; через полтора-два года (он постоянно удлиняет время этой воображаемой поездки) мы вернемся держать экзамены, вернемся к нашей жалкой профессии”. Роде обещал поддержать компанию, и Ницше уже с меньшим нетерпением переносит период выздоровления, затянувшийся до лета.

.....................................
 Фридрих Ницше Жизнь Фридриха Ницше