Ницше Фридрих: Человеческое: Девятый раздел. Человек наедине с собой 

 
 Читай текст книги Фридриха Ницше - Человеческое слишком человеческое
 
Девятый раздел. Человек наедине с собой

483

Враги истины. — Убеждения — более опасные враги истины, чем ложь.

484

Шиворот-навыворот. — Когда мыслитель выдвигает неприятное для нас положение, его критикуют сильнее; а ведь разумней делать это, когда его тезис нам льстит.

485

С характером. — Куда чаще кажется, что у человека сильный характер, если он всегда следует своему темпераменту, чем если всегда следует своим принципам.

486

То одно, что только и нужно. — Нужно, чтобы было одно: либо характер, лёгкий от природы, либо характер, полегчавший от искусства и знания.

487

Страсть к делу. — Кто направляет свою страсть на дело (науки, государственное благо, интересы культуры, искусства), тот отнимает много жара у своей страсти к людям (даже если они представляют названные дела, как, скажем, государственные деятели, философы, художники — представители своих творений).

488

Покой в деятельности. — Подобно тому как водопад по мере своего падения становится более медленным и плавным, и великие деятели обычно действуют с большим спокойствием, чем можно было ждать, глядя на их бурную жажду дела перед делом.

489

Не слишком глубоко. — Люди, которые постигают свой предмет на всю его глубину, редко хранят ему верность навсегда. Ведь они вывели глубину на поверхность, а в таких случаях всегда становится видно много скверного.

490

Иллюзия идеалистов. — Все идеалисты воображают, будто дело, которому они служат, значительно лучше, чем все другие дела в мире, и не могут поверить, что если бы их делу вообще суждено было сбыться, то для этого понадобился бы точно тот же дурно пахнущий навоз, который необходим и для всех других человеческих начинаний.

491

Самонаблюдение. — Человек очень надёжно защищён от самого себя, от разведки и осады себя самого, и обычно в состоянии воспринять не больше, чем свои передовые укрепления. Сама крепость ему недоступна, даже незрима, разве что друзья и враги сыграют роль предателей и проведут его внутрь потайными ходами.

492

Верно выбранная профессия. — Мужчины редко уживаются с профессией, относительно которой не верят или не слишком-то верят, что она, по сути, важнее всех прочих. Так же дело обстоит у женщин с их любовниками.

493

Благородный образ мыслей. — Благородный образ мыслей состоит по большей части из добродушия и дефицита недоверия — значит, он содержит в себе как раз то, о чём так любят с чувством превосходства и с издёвкой распространяться люди корыстолюбивые и удачливые.

494

Цель и пути. — Многие упорствуют в отношении однажды проложенного пути, немногие — в отношении цели.

495

Что возмущает в индивидуальном образе жизни. — Все явно индивидуальные поступки в жизни настраивают людей против того, кто их совершает; необычное поведение, которое тот себе позволяет, заставляет их как существ обычных чувствовать унижение.

496

Привилегия великих. — Дать людям почувствовать себя на седьмом небе от счастья, одарив их малым, — вот привилегия великих.

497

Невольно благородный. — Человек даже невольно ведёт себя благородно, если привык ничего не требовать от людей, а только давать им.

498

Условие героизма. — Если кто-то решил сделаться героем, то надо, чтобы сначала змея стала драконом, иначе у него не будет настоящего противника.{69}

499

Друг. — Разделять с другим радости, а не сострадать ему, — вот что делает человека другом.

500

Использовать приливы и отливы. — В целях познания нужно уметь использовать тот внутренний поток, который влечёт нас к предмету, а через какое-то время — и тот, который нас от предмета уносит.

501

Радость сама по себе. — Говорят: «Радоваться сделанному делу»; но в действительности это просто радость посредством дела.

502

Скромник. — Кто скромен с людьми, тот проявляет тем больше высокомерия к предметам (городу, государству, обществу, эпохе, человечеству). На такой лад он мстит.

503

Зависть и ревность. — Зависть и ревность — срамные части человеческой души. Можно, очевидно, развивать это сравнение и дальше.

504

Самый благородный лицемер. — Никогда не говорить о себе — это очень благородное лицемерие.

505

Досада. — Досада — телесная болезнь, которая отнюдь не проходит только от того, что повод досадовать устранён задним числом.

506

Представители истины. — Правда реже всего находит себе представителей не тогда, когда говорить её опасно, а тогда, когда делать это скучно.

507

Ещё тягостней, чем враги. — Люди, в чьём благосклонном отношении к нам мы уверены не всегда, в то время как некоторые причины (к примеру, благодарность) обязывают нас поддерживать видимость безусловной симпатии к ним, мучают наше воображение куда сильнее, чем наши враги.

508

На природе. — Мы так любим бывать на природе потому, что у неё нет никакого мнения о нас.{70}

509

Каждый лучше в одном деле. — В условиях цивилизации каждый чувствует себя выше каждого другого хотя бы в одном деле: на этом и основана всеобщая благожелательность, ведь каждый человек — тот, кто при определённых обстоятельствах может помочь, а потому без стыда принимает чужую помощь и сам.

510

Основания для утешения. — Когда умирают близкие, основания для утешения бывают нужны человеку не столько для смягчения властной силы своей боли, сколько для извинения за то, что он утешился с такой лёгкостью.

511

Верность убеждениям. — Люди очень занятые хранят свои общие взгляды и точки зрения почти неизменными. То же и с каждым, кто служит идее: эту самую идею он не станет проверять никогда, для этого у него нет времени; мало того, идёт вразрез с его интересом даже вообще считать её подлежащей обсуждению.

512

Нравственность и количество. — Более высокая нравственность одного человека в сравнении с нравственностью другого сплошь да рядом состоит только в том, что цели первой количественно больше. А второго оставляют внизу занятия мелочами, в узком кругу жизни.

513

Жизнь как доход от жизни. — Как бы далеко человек ни раздвигал границы своего познания, каким бы объективным ни казался себе, в конце концов он не получает от жизни ничего, кроме собственной биографии.

514

Железная необходимость. — Железная необходимость — это такая вещь, что в ходе истории люди начинают понимать: она ни железная, ни необходимая.

515

Обосновано опытом. — Абсурдность вещи — ещё не довод против её существования, а, скорее, его условие.

516

Истина. — Теперь уж никто не умирает от смертоносных истин: есть слишком много противоядий.

517

Фундаментальное убеждение. — Нет никакой предустановленной гармонии между отстаиванием истины и благом человечества.

518

Человеческий жребий. — Кто мыслит поглубже, тот знает, что всегда не прав, как бы ни поступал и ни судил.

519

Истина как Цирцея. — Заблуждение превратило животное в человека; так может, истина в состоянии снова превратить человека в животное?

520

Угроза для нашей культуры. — Мы живём в эпоху, культуре которой угрожает гибель от инструментария культуры.

521

Быть великим — значит задавать направление. — Нет реки, которая была бы великой и полноводной сама по себе: такой её делает множество принимаемых и влекомых ею дальше притоков. То же и со всеми великими умами. Важно только, чтобы такой человек задавал направление, которому потом будут следовать многочисленные притоки, а не то, насколько его дар был скуден или изобилен с самого начала.

522

Немощная совесть.{71} — У людей, рассуждающих о своём значении для человечества, совесть немощна в отношении общей гражданской законопослушности в соблюдении договоров и обещаний.

523

Желание быть любимым. — Требование любви к себе — крайняя разновидность высокомерия.

524

Презрение к людям. — Самый недвусмысленный признак неуважения человека к другим людям состоит в том, что каждого он признаёт только как средство для достижения своих целей — или не признаёт вообще.

525

Сторонники из чувства противоречия. — Тот, кто довёл людей до белого каления против себя, тем самым получил и партию своих сторонников.

526

Забвение переживаний. — Кто много мыслит, и притом мыслит объективно, с лёгкостью забывает собственные переживания, но не с такой же лёгкостью — мысли, вызванные ими.

527

Устоявшееся мнение. — Один держится за мнение потому, что мнит, будто сам дошёл до него, другой — потому, что усвоил его с трудом и теперь гордится тем, что понял его: стало быть, оба делают это из тщеславия.

528

Светобоязнь. — Хороший поступок так же робко сторонится света, как и плохой: последний боится, что если о нём узнают, это повлечёт за собой боль (как наказание), первый — что исчезнет наслаждение (а именно то чистое наслаждение от самого себя, которое прекращается сразу, как только к нему добавляется удовлетворение тщеславия).

529

Долгота дня. — Когда человеку нужно многое рассовать, у дня появляется сотня карманов.

530

Гений тиранства. — Когда у человека в крови пылает неутолимая жажда пробиться в жизни путём тиранства и это пламя не угасает, то даже небольшое дарование (у политиков, художников) мало-помалу превращается в почти неодолимую природную силу.

531

Жизнь врага. — Тому, кто поддерживает в себе жизнь битвой с врагом, необходимо, чтобы тот оставался жив.

532

Что важнее. — Дело тёмное, необъяснённое кажется более важным, нежели светлое, объяснённое.

533

Оценка полученных услуг. — Услуги, оказанные нам кем-то, мы ценим по той значимости, какую им придаёт он, а не по той, какую они имеют для нас самих.

534

Несчастье. — Отличие, которое даёт человеку несчастье (как будто чувствовать себя счастливым — признак пошлости, непритязательности, дюжинности) так велико, что мы обыкновенно протестуем, когда нам говорят: «Как же Вы счастливы!».

535

У страха глаза велики. — Воображение страха — тот злобный обезьяноподобный бесёнок, что вспрыгивает человеку на спину как раз тогда, когда он уж и так несёт тяжелейший груз.

536

Чем ценны пошлые противники. — Иной раз не бросаешь дело только потому, что его противники продолжают быть пошлыми.

537

Ценность профессии. — Профессия делает человека бездумным; и в этом её величайшее благо. Ведь она — прикрытие, за которое можно законным образом отступить, когда нападают сомнения и заботы общего характера.

538

Талант. — У некоторых людей талант кажется меньшим, чем есть на самом деле, потому что они всегда ставили перед собою слишком большие задачи.

539

Юность. — Юность малоприятна, ведь в эту пору жизни невозможно или не нужно быть продуктивным в том или ином смысле.

540

Непомерные цели. — У того, кто публично ставит перед собой великие цели, но потом молча понимает, что сил у него не хватит, обычно не хватает сил и на то, чтобы публично отказаться от этих целей, и он неизбежно становится лицемером.

541

В потоке. — Сильные потоки волочат с собою много каменьев и веток, сильные умы — много глупых и путаных голов.

542

Опасности освобождения ума. — Когда человек всерьёз планирует освободить свой ум, то его страсти и вожделения тоже втихомолку надеются на этом выгадать.

543

Воплощение духа. — Если кто-то мыслит много и умно, то умным становится выражение не только его лица, но и тела.

544

Плохо видеть и плохо слышать. — Кто видит мало, видит всё меньше; кто плохо слышит, всегда слышит что-то в придачу.

545

Самодовольство тщеславия. — Человек тщеславный хочет не столько быть выдающимся, сколько чувствовать себя выдающимся, а потому не пренебрегает ни одним способом обмануть себя, перехитрить себя. Для него важнее всего на свете не мнение других, а своё мнение об их мнении.

546

Тщеславие в виде исключения. — Человек, обычно скромный, в виде исключения бывает тщеславным и падким на славу и восхваления, если болен телесно. В той мере, в какой он себя теряет, ему приходится восстанавливать себя из чужого мнения, извне.

547

«Одухотворённые». — Нет духа у того, кто взыскует духовности.

548

Намёк для партийных главарей. — Если оказывается возможным подтолкнуть людей к публичным признаниям в пользу чего-то, значит, их уже почти подвели и к внутреннему согласию с этим; ведь теперь они хотят, чтобы их считали последовательными.

549

Презрение. — Презрение других к себе человек переносит хуже, чем собственное презрение к себе.

550

Петля благодарности. — Есть рабские душонки, которые доводят свою признательность за оказанные им благодеяния до того, что сами удушают себя петлёю благодарности.

551

Приём для пророков. — Дабы предугадать образ действий обычных людей, нужно знать, что для избавления от неприятностей они всегда тратят минимум ума.

552

Единственное право человека. — Кто отклоняется от традиционного, становится жертвой чрезвычайного; кто хранит верность традиционному, становится его рабом. Гибнет человек в обоих случаях.

553

Опуститься ниже животного. — Когда человек ржёт со смеху, в пошлости он превосходит всех животных.

554

Дилетантизм. — Тот, кто плохо говорит на иностранном языке, получает от этого больше наслаждения, чем тот, кто владеет им хорошо. Так что удовольствие — привилегия дилетантов.

555

Опасная услужливость. — Есть люди, стремящиеся усложнить другим жизнь не по иной какой причине, а только чтобы после предложить им свои рецепты облегчения жизни, к примеру, своё христианство.

556

Прилежание и добросовестность. — Прилежание и добросовестность нередко оказываются антагонистами потому, что прилежание хочет сорвать плоды с деревьев кислыми, а добросовестность не трогает их слишком долго, так что они падают сами и разбиваются.

557

Подозревать. — Мы стараемся представить себе подозрительными людей, которых терпеть не можем.

558

Когда нет условий. — Многие всю жизнь ждут случая сделаться добрыми на свой лад.

559

Дефицит друзей. — Дефицит друзей у человека заставляет думать о его завистливости или высокомерии. Некоторые обязаны своими друзьями лишь тому счастливому обстоятельству, что не находят поводов для зависти.

560

Опасность избытка. — Обладая одним лишним талантом, человек часто чувствует себя более неуверенно, чем одного таланта недосчитываясь: вот так и стол лучше держится на трёх ножках, чем на четырёх.

561

Другим в пример. — Кто хочет дать хороший пример, должен добавлять к своей доблести чуточку шутовства: тогда ему можно подражать и в то же время чувствовать себя выше образца — людям это нравится.

562

Быть мишенью. — Злые слова других о нас часто относятся на самом деле не к нам самим, это проявления досады, раздражения, вызванных совсем иными причинами.

563

Лёгкое сожаление. — Неутолённые желания вызывают лишь лёгкое сожаление, если воображение приучилось обезображивать прошлое.

564

В опасности. — Ты только что пропустил перед собой карету — вот тут-то больше всего и рискуешь попасть под другую.

565

По голосу и роль. — Кому приходится говорить громче, чем он привык (скажем, обращаясь к человеку плохо слышащему или к большой аудитории), тот обычно преувеличивает то, о чём ему надо сообщить. — А кое-кто становится заговорщиком, злобным сплетником, интриганом только потому, что его голос лучше всего годится для нашёптыванья.

566

Любовь и ненависть. — Любовь и ненависть не слепы — они только ослеплены пламенем, которое несут с собою.

567

Выгодная вражда. — Люди, которые не умеют полностью раскрыть перед миром свои заслуги, пытаются навлечь на себя сильную вражду. Тогда для них утешение думать, что она стоит между заслугами и их признанием — и что некоторые другие тоже так думают: а это очень выгодно для их хорошей репутации.

568

Исповедь. — Исповедавшись другому, человек забывает свою вину, но этот другой её обычно не забывает.

569

Самодовольство. — Золотое руно самодовольства защищает от палок, но не от шпилек.

570

Тьма в пламени. — Себе пламя светит не так ярко, как другим, для которых горит: то же и с мудрецами.

571

Собственные мысли. — Первая же мысль, которая приходит нам в голову, когда нас неожиданно о чём-то спрашивают, обыкновенно бывает не нашей собственной, а расхожей, свойственной нашей касте, должности, происхождению; собственные мысли всплывают наверх редко.

572

Откуда берётся мужество. — Человек дюжинный мужествен и неуязвим, как герой, когда не видит опасности, когда он слеп на неё. И наоборот: единственное уязвимое место у героя — на спине, то есть там, где у него нет глаз.

573

Опасность во враче. — Надо быть рождённым для своего врача, иначе от своего врача и погибнешь.

574

Тщеславие от чудесного. — Кто трижды смело предсказал погоду, и предсказание сбылось, в глубине души немного верит в свой пророческий дар. Мы допускаем чудесное, иррациональное, если оно льстит нашей самооценке.

575

Профессия. — Профессия — костяк жизни.

576

Опасность личного влияния. — Тот, кто чувствует, что оказывает на другого сильное внутреннее влияние, должен предоставлять ему полную свободу, мало того, при случае смотреть сквозь пальцы на его неприязнь к себе и даже вызывать её: иначе он неизбежно наживёт себе врага.

577

Признать наследников. — Кто с самоотверженным чувством заложил основы чего-то великого, заботится воспитать себе наследников. Если во всех возможных продолжателях своего труда человек видит своих врагов и живёт в состоянии самообороны, это признак деспотической и неблагородной натуры.

578

Дилетантизм. — Дилетантизм покоряет людей сильнее, чем профессионализм: вещи известны ему более простыми, чем они есть, а потому его мнения оказываются более доходчивыми и убедительными.

579

Не годится в члены партии. — Кто много мыслит, не годится в члены партии: он слишком быстро выйдет из неё своими мыслями.

580

Скверная память. — Преимущество скверной памяти в том, что можно, словно впервые, много раз наслаждаться одними и теми же хорошими вещами.

581

Причинять себе боль. — Беспощадность мышления часто бывает признаком душевного беспокойства, жаждущего наркоза.

582

Мученики. — Последователи мучеников страдают больше, чем сами мученики.

583

Отсталое тщеславие. — Тщеславие некоторых людей, которым не следовало бы быть тщеславными, — это уцелевшая и пошедшая в рост привычка, сохранившаяся с той поры, когда у них ещё не было права верить в себя и они по грошику выклянчивали эту веру у других.

584

Punctum saliens[45] страсти. — Тот, кто вот-вот впадёт в гнев или в сильный любовный аффект, достигает точки, где душа полна, как сосуд: и всё-таки в него суждено влиться ещё одной капле воды — доброй воле к страсти (которую обычно называют также и злой). Достаточно этой крошечной точки — и сосуд переполнится.

585

Говорит негодование. — Люди — они что костры углежогов в лесу. Молодые люди становятся полезными, лишь после того как отпылают и обуглятся, подобно дровам. Пока они чадят и дымятся, они, возможно, интереснее, но бесполезны и уж слишком часто неприятны. — Человечество без пощады использует каждого индивида как топливо для своих великих машин: но на что тогда и машины, если все индивиды (то есть человечество) нужны только для того, чтобы они работали? Машины как самоцель — не это ли umana commedia[46]?

586

О часовой стрелке жизни. — Жизнь состоит из редких отдельных моментов высочайшей ценности и из бессчётного числа промежутков между ними, когда в лучшем случае вокруг нас витают лишь тени тех моментов. Любовь, весна, всякая красивая мелодия, горы, луна, море — всё только раз говорит сердцу внятно, если вообще внятно говорит. Ведь у многих людей совсем не бывает таких моментов: они сами — промежутки и паузы в симфонии подлинной жизни.

587

Нападать или влиять. — Мы нередко совершаем ошибку, с лютой враждою относясь к тенденции, партии или эпохе, потому что случайно нам стали видны лишь их внешние стороны, их слабости или неизбежно присущие им «грехи их добродетелей», — возможно, по той причине, что мы прежде всего и сами были причастны к ним. Тогда мы отворачиваемся от них и пробуем идти в противоположном направлении; а ведь лучше всего было бы изыскивать в них либо формировать в себе сильные, хорошие стороны. Разумеется, чтобы содействовать становящемуся и несовершенному, требуется более проницательный взгляд и больше доброй воли, чем чтобы разглядеть его несовершенство и отречься от него.

588

Скромность. — Есть на свете истинная скромность (то есть понимание того, что мы не сами себя создали); и больше всего она подобает великому уму, ведь именно он-то и в состоянии постичь мысль о полной безответственности (даже за то хорошее, что он творит). Нескромность великого человека вызывает к себе ненависть не потому, что он сознаёт свою силу, а по той причине, что лишь хочет испытать свои силы, задевая других, обращаясь с ними, как с холопами, и посмотреть, сколько те будут терпеть. Обыкновенно это даже изобличает нехватку уверенности в своих силах, а потому заставляет людей сомневаться в его величии. В этом смысле нескромность — вещь весьма вредная с точки зрения благоразумия.

589

Первая мысль с утра. — Лучший способ хорошо начинать каждый день таков: проснувшись, подумать о том, нельзя ли за этот день доставить радость хоть одному человеку. Если бы это смогло заменить собою религиозную привычку молиться, ближние от такой замены получили бы только выгоду.

590

Высокомерие как последнее утешение. — Если неудачу, собственный умственный изъян, свою болезнь человек объясняет себе, усматривая в них предначертанную ему судьбу, ниспосланное ему испытание или таинственную кару за содеянное прежде, то тем самым делается интересным в собственных глазах и в своём воображении возвышается над ближними. Возгордившийся грешник — фигура, известная во всех религиозных сектах.

591

Как вырастает счастье. — Прямо возле мировой скорби, а сплошь да рядом на её вулканической почве, человек разбил свои крошечные садики счастья; и глядеть ли на жизнь глазами того, кто ищет в существовании одного лишь познания, или того, кто капитулировал перед нею и признаёт своё бессилие, или того, кто радуется, преодолев её тяжесть, — всюду рядом с бедою он обнаружит несколько всходов счастья — причём счастья будет тем больше, чем более вулканическая под ним почва, — и было бы даже смешно сказать здесь, что этим счастьем оправдано и само страдание.

592

Дорогой предков. — Человек поступает правильно, если развивает в себе талант, на который его отец или дед потратили столько усилий, не обращая его на что-то совсем другое; иначе он лишает себя возможности достичь совершенства в каком-нибудь ремесле. Поэтому пословица и гласит: «Какой дорогой тебе скакать? — Дорогой предков».

593

Тщеславие и честолюбие как воспитатели. — Покуда человек ещё не сделался орудием всеобщей человеческой пользы, его может мучить честолюбие; но как только эта цель достигнута, он, словно машина, неизбежно начинает работать на всеобщее благо, и тогда может стать тщеславным; когда честолюбие закончит грубую работу над ним (сделает его полезным), тщеславие сделает его более человечным в мелких масштабах, более общительным, более терпимым, более снисходительным.

594

Новички в философии. — Человек только что усвоил мудрость какого-нибудь философа — и вот уже расхаживает по улицам с чувством, будто родился заново и сделался великим; ведь он видит вокруг только таких, которым эта мудрость неведома, и, стало быть, должен изложить какое-то новое, дотоле неизвестное мнение обо всём на свете: признав свод законов, он теперь думает, будто обязан и держать себя, как судья.

595

Симпатия через антипатию. — Люди, предпочитающие выделяться, вызывая к себе антипатию, жаждут того же самого, что и те, которые не хотят выделяться, но хотят нравиться, — только в гораздо большей степени и косвенно, через этап, когда мнимо отдаляются от своей цели. Они хотят влияния и власти, а потому демонстрируют своё превосходство, даже таким образом, что кажутся неприятными; ведь им известно, что тот, кто наконец оказывается у власти, нравится людям чуть ли не во всех своих делах и словах, и что даже если не нравится, всё равно кажется симпатичным. — Свободные умы, также как и верующие, хотят власти, чтобы когда-нибудь благодаря ей понравиться; если им из-за их доктрины грозят злосчастья, преследования, темница, казнь, они ликуют при мысли о том, что этим путём их доктрина запечатлеется в человечестве навсегда; они примиряются с мучениями как с болезненным, но сильным, хотя и поздно подействовавшим способом всё-таки добиться власти.

596

Casus belli[47] и тому подобное. — Монарх, изыскивающий какой-нибудь casus belli для уже заранее принятого решения начать с соседом войну, подобен отцу, приводящему к своему ребёнку мачеху, которая отныне должна считаться его матерью. А не такие же вот мачехи — и почти все публично объявленные мотивы наших поступков?

597

Страсть и право. — Никто не говорит о своих правах с большею страстью, чем человек, в глубине души сомневающийся в них. Привлекая страсть на свою сторону, он хочет усыпить разум и его сомнения: таким путём он обретает чистую совесть, а с нею вместе и успех среди ближних.

598

Уловка отречения. — Тот, кто протестует против брака на манер католических священников, хочет понимать его в самом низменном и пошлом смысле. Точно так же тот, кто отклоняет от себя воздаваемую современниками честь, придаёт ей низкий смысл; таким путём он облегчает себе отказ от неё и сопротивление. Да и вообще, тот, кто в целом отказывает себе во многом, в мелочах с лёгкостью отпускает себе грехи. Вполне вероятно, что тот, кто поднялся над одобрением современников, всё-таки не станет отказывать себе в удовлетворении мелкого тщеславия.

599

Возрастные ступени высокомерия. — У людей одарённых период настоящего высокомерия лежит в возрасте между двадцатью шестью и тридцатью годами; это пора первой зрелости, но ещё с очень заметным кислым привкусом. Исходя из своего самоощущения, они требуют почёта и смирения от людей, которые мало или вообще ничего не знают об их внутреннем богатстве, и поскольку те поначалу никак не реагируют, то они мстят теми взглядами, теми жестами высокомерия, тем тоном голоса, что тонкий слух и зрение распознают во всех достижениях этого возраста, будь то поэтические, философские, живописные или музыкальные творения. Люди постарше, бывалые, при этом усмехаются, с умилением вспоминая этот прекрасный возраст, когда человек злится на свой удел — быть таким значительным и казаться таким невзрачным. Позже он и впрямь начинает казаться чем-то большим — но утратив добрую веру в то, что является чем-то значительным: так пускай же он на всю жизнь останется неисправимым шутом тщеславия.

600

Иллюзия опоры. — Бывает, чтобы пройти по краю пропасти или перейти по доске через глубокий ручей, нужны какие-то перила — но не для того, чтобы ухватиться за них, ведь тогда они обрушатся, и мы вместе с ними, — а чтобы дать глазам ощущение надёжной опоры: вот так же в ранней юности нам нужны такие люди, которые бессознательно могут послужить нам такими перилами. Нет никакого сомнения — они не помогли бы нам, если бы мы в минуту большой опасности и впрямь захотели бы на них опереться, но они дают успокоительное ощущение того, что защита близко (это, к примеру, отцы, учителя, друзья, какими все они обычно и бывают).

601

Учиться любить. — Надо учиться любить, учиться доброте, и притом с юных лет; если воспитание и случай не дают нам возможности развить в себе эти чувства, то душа наша сохнет и становится неспособной даже хотя бы понимать эти нежные выдумки людей мягких. Точно так же нужно обучать и кормить ненависть, если человек хочет стать порядочным ненавистником: иначе мало-помалу погибнет даже зародыш ненависти.

602

Руины как украшение. — Люди, прошедшие через множество духовных трансформаций, сохраняют некоторые взгляды и привычки прежнего состояния своей души, которые потом высятся среди их нового мышления и поведения, словно остатки баснословной древности и замшелых каменных стен: нередко они украшают собою весь ландшафт.

603

Любовь и честь. — Любовь жаждет, страх избегает. Вот почему невозможно, чтобы один и тот же человек зараз любил и почитал другого — по крайней мере, в один и тот же период времени. Ведь тот, кто чтит, признаёт власть, а это значит, что боится её: он находится в состоянии почитания{72}. А любовь не признаёт власти, не признаёт ничего, что разделяет, выделяет, ставит выше или ниже. Она не знает почтения, и потому честолюбивые люди тайком или открыто противятся тому, чтобы их любили.

604

Предубеждение в пользу холодных людей. — Люди, которые быстро воспламеняются, быстро и остывают, а потому в целом ненадёжны. По этой причине сложилось предубеждение, благоприятное для всех, кто неизменно холоден или таким представляется, — будто эти люди внушают сугубое доверие, будто они надёжны: их путают с теми, кто воспламеняется долго, но долго и горит.

605

Опасное в свободе мнений. — Лёгкая доступность свободы мнений сообщает раздражение, как бы некий зуд; если человек поддаётся ему, он принимается чесаться, пока, наконец, не начешет себе открытую болезненную рану, иными словами, пока свобода мнений не начнёт сминать, терзать нашу жизненную позицию, наши человеческие связи.

606

Жажда сильной боли. — Страсть, миновав, оставляет по себе смутную тоску по себе самой и в последний миг бросает взгляд, полный соблазна. Видимо, всё-таки это было своего рода наслаждением — испытывать на себе удары её бича. Ощущения более умеренные в сравнении с нею кажутся пресными; ярая мука нам, вероятно, всё же милее, чем вялое наслаждение.

607

Досада на других и на мир. — Когда мы, что случается так часто, вымещаем свою досаду на другом, хотя на самом-то деле досадуем на себя, то, по сути, хотим напустить туману и обмануть собственный разум: мы a posteriori[48] стремимся мотивировать эту досаду ошибками, изъянами других и таким образом не смотреть на себя самих. — Люди истово верующие, себе самим неумолимые судьи, в то же время больше всех говорили о сквернах человечества вообще; не бывало ещё на свете ни одного святого, который оставлял за собою право на грехи, а за другими — на добродетели, как не бывало и человека, который, согласно предписанию Будды, скрывал бы от людей свои хорошие стороны и выставлял бы на обозрение только плохие.

608

Смешение причины и следствия. — Бессознательно мы ищем принципы и догмы, соответствующие нашему темпераменту, и дело в конце концов выглядит так, будто эти принципы и догмы создали наш характер, придали ему устойчивость и определённость: а ведь произошло-то как раз обратное. Наше мышление и суждения должны, как нам представляется, сделаться задним числом причиной нашего характера: но фактически наш характер — причина того, что мы мыслим и судим так-то и так-то. — А что принуждает нас играть эту почти бессознательную комедию? Косность и леность, не в последнюю же очередь — тщеславное желание казаться абсолютно цельными, едиными в характере и мышлении: ведь это завоёвывает уважение, даёт доверие к себе и власть.

609

Возраст и истина. — Молодые люди любят интересное и особенное, всё равно, истинно оно или ложно. Умам более зрелым нравится в истине то, что в ней есть интересного и особенного. Наконец, вполне зрелые умы любят истину даже там, где она кажется скромной и простой — и вызывает зевоту у людей дюжинных, — поскольку заметили, что высшее, чем она владеет в уме, истина обыкновенно высказывает с наивным видом.

610

Люди как плохие поэты. — Как плохие поэты во второй половине стиха подыскивают мысль для рифмы, так люди во второй половине жизни, обычно становясь боязливей, выбирают поступки, позиции, отношения, подходящие к поступкам, позициям, отношениям своей прежней жизни, чтобы добиваться внешней благозвучной гармонии: но жизнью их уже не руководит одна сильная мысль, всё вновь направляя её, — место этой мысли заступает желание подыскать рифму.

611

Скука и игра. — Потребность принуждает нас к труду, результатами которого она удовлетворяется; всё новое пробуждение потребностей приучает нас к труду. В промежутках же, когда потребности удовлетворены и как бы спят, на нас нападает скука. Что она такое? Это привычка к труду вообще, которая сейчас заявляет о себе как новая, дополнительная потребность; она будет тем сильнее, чем больше человек привык трудиться, а возможно даже — чем больше он страдал от потребностей. Чтобы избежать скуки, человек либо работает больше, чем нужно для удовлетворения его обычных потребностей, либо изобретает игру, то есть труд, призванный удовлетворять никакую иную потребность, как только потребность в труде вообще. Тем, кому надоело играть, а новые потребности не побуждают его к труду, иногда овладевает жажда какого-то третьего состояния, которое относится к игре так же, как парение к танцу, как танец к ходьбе, — жажда блаженно-покойной подвижности: таким художники и философы представляют себе счастье.

612

Чему учат портреты. — Разглядывая ряд своих изображений от раннего отроческого возраста до возраста первой зрелости, с приятным изумлением обнаруживаешь, что мужчина больше похож на ребёнка, чем на юношу: так что, вероятно, в соответствии с этим обстоятельством, в промежутке наступало временное отчуждение от собственного природного характера, преодолённое затем сосредоточенной, сжатой в кулак силой мужчины. Этому ощущению соответствует и другое: что все эти сильные влияния страстей, учителей, политических событий, окружавшие нас в юношеском возрасте, позднее вновь оказываются в надёжном русле: правда, они живут в нас и продолжают действовать, но наши законные чувства и взгляды всё же берут верх и используют их, видимо, как источники энергии, а уже не как основные ориентиры, как это, пожалуй, было в возрасте от двадцати до тридцати. Вот и выходит, что и мышление, чувства зрелого мужчины опять-таки больше похожи на те, которые были у него в детстве, — и этот внутренний факт выражается в упомянутом внешнем.

613

Звук голоса и возраст. — Голос, которым юноши говорят, хвалят, порицают, читают стихи, вызывает антипатию у людей постарше: он слишком громок и в то же время глух, неясен, как голос, раздающийся под куполом и благодаря царящей там пустоте получающий такую вот гулкую звучность; ведь бо́льшая часть юношеских мыслей не проистекает из полноты их собственной натуры, а бывает откликом, отзвуком того, что мыслилось, говорилось, хвалилось, порицалось рядом с ними. Но поскольку чувства (симпатии и антипатии) отзываются в их душах гораздо сильнее, чем обоснования этих чувств, то когда юноши в очередной раз высказывают своё чувство, возникает тот глухой, гулкий звук голоса, который свидетельствует об отсутствии или скудости обоснований. Голос людей постарше звучит строго, чётко, умеренно громко, но, как и всё, что хорошо артикулировано, весьма солидно. Наконец, в голосе старости часто звучит некоторая мягкость и снисходительность, которая словно добавляет в него сахару: правда, иногда она добавляет туда и кислоты.

614

Люди отставшие и забежавшие вперёд. — Характер неприятный, исключительно недоверчивый, с завистью воспринимающий все успехи своих соперников и ближних, проявляющий насилие и вспыльчивость в случае несогласия, свидетельствует о том, что его носитель принадлежит к одной из прежних ступеней культуры, то есть является пережитком: ведь способ, каким он вступает в отношения с людьми, был правильным и подобающим в условиях эпохи кулачного права; такой человек — отставший. Другой характер, сочувствующий чужой радости, всюду находит друзей, с любовью воспринимает всё, что растёт и развивается, радуется вместе с другими их успехам и оказанным им почестям и не претендует на привилегию одному знать правду, а со всею скромностью не доверяет себе, — это человек, забежавший вперёд, идущий навстречу более высокой человеческой культуре. Характер неприятный порождён эпохой, когда ещё только начал вчерне закладываться фундамент межчеловеческих отношений, другой — живёт на их самых высоких этажах, максимально далёкий от дикого животного, которое беснуется и ревёт в затворе погребов, под самым дном культуры.

615

Утешение для ипохондриков. — Когда на великого мыслителя иногда нападает ипохондрическое самоистязание, он может говорить себе: «Этот паразит питается и растёт исключительно за счёт моей же собственной великой силы; была б она поменьше, меньше пришлось бы мне и страдать». То же самое может говорить государственный деятель, когда ревность и мстительность, вообще настроение bellum omnium contra omnes[49], к которому он как представитель своей нации непременно должен иметь большой дар, время от времени вторгаются и в его личную жизнь и отравляют её.

616

Вдали от современности. — Есть большие преимущества в том, чтобы однажды почувствовать очень сильную отчуждённость от своего времени, как бы ощутить, что тебя несёт вдаль от его берегов, назад в океан мировоззрений прошлого. Глядя оттуда на побережье, ты, вероятно, впервые видишь все его очертания, а приблизившись к нему снова, получаешь преимущество — понимать его как целое лучше, чем те, что никогда его не покидали.

617

Сев и жатва на почве личных изъянов. — Люди, подобные Руссо, знают, как использовать собственные слабости, изъяны, пороки в качестве удобрений для своего таланта. Когда Руссо сетует на испорченность и вырождение общества как плачевный итог культуры, то исходит при этом из личного опыта; горечь этого опыта придаёт резкость его общему приговору и отравляет стрелы, коими он стреляет; и прежде всего он облегчает себе ношу как личности, думая отыскать какое-то лекарство, которое непосредственно помогло бы обществу, а косвенно и через это общество — и ему самому.

618

Глядеть на жизнь философски. — Люди обычно стараются выработать в себе единый строй чувств, единый род воззрений для всех жизненных ситуаций и событий — главным образом это-то и называется «глядеть на жизнь философски». Однако для приращения познания, вероятно, полезнее не унифицировать себя на такой манер, а прислушиваться к тихому голосу разных жизненных ситуаций; каждая из них принесёт с собою собственные воззрения. Тогда человек будет интеллектуально соучаствовать в жизни многих, поскольку не станет считать себя застывшим, неизменным, всегда одним и тем же индивидом.

619

В огне презрения. — Очередной шаг на пути к самостановлению человек делает, когда отваживается открыто высказывать взгляды, придерживаться которых считается постыдным; тут обычно пугаются даже друзья и знакомые. Натуре одарённой предстоит пройти и сквозь этот огонь; тогда она даже ещё больше принадлежит себе.

620

Самопожертвование. — Когда есть выбор, большое самопожертвование мы предпочитаем малому: ведь за большое мы вознаграждаем себя, восхищаясь собой, чего не смогли бы делать при малом.

621

Любовь как уловка. — Тому, кто на самом деле хочет узнать что-то новое (будь то человек, событие или книга), лучше всего принимать это новое со всей возможной любовью, быстро закрывать глаза на всё, что кажется ему в нём враждебным, возмутительным, превратным, даже забывать об этом: к примеру, давать максимальную фору автору какой-нибудь книги и прямо-таки, словно на скачках, с бьющимся сердцем желать, чтобы он добился своего. Поступая так, мы проникаем в самое сердце новой вещи, в её прыгающую точку{73}: а именно это-то и значит узнать её. Если мы это сделали, разум вдогонку производит свои ограничения; а наша прежняя переоценка, прежняя временная остановка маятника критики оказались только уловкой, чтобы выманить душу нового.

622

Переоценивать и недооценивать мир. — Думаем ли о вещах слишком хорошо или слишком плохо, из этого мы всегда извлекаем выгоду большего наслаждения: ведь наше предвзятое слишком хорошее мнение вкладывает обычно в вещи (переживания) больше сладости, чем они содержат в себе на самом деле. Предвзятое слишком плохое мнение влечёт за собою некое приятное разочарование: к тому приятному, что уже и так заключалось в вещах, добавляется приятность, состоящая в неожиданности. — Мрачный темперамент, кстати, в обоих случаях испытывает прямо противоположные ощущения.

623

Люди с глубиной. — Люди, сила которых заключается в том, чтобы делать впечатления глубокими — их обычно называют людьми с глубиной, — при любых внезапных переменах бывают более или менее спокойными и решительными: ведь в первый момент впечатление ещё было плоским — оно станет глубоким только потом. А вот вещи или лица давно предвиденные, долгожданные волнуют таких людей сильнее всего, делая их почти неспособными хранить присутствие духа, когда те наконец появляются.

624

Отношения с нашим лучшим «я». — В жизни всякого человека бывает счастливый день, когда он находит своё лучшее «я»; и подлинная человечность требует подходить к каждому с оценкой только в этом его состоянии, а не в будни его неволи и порабощения. К примеру, художника надо оценивать и уважать по лучшим образам, какие ему довелось узреть и изобразить. Но сами люди совершенно по-разному вступают в отношения с этим своим лучшим «я» и сплошь да рядом оказываются сами себе актёрами, поскольку позже неизменно подражают тому, чем бывают в эти мгновения. Многие живут в страхе и смирении перед собственным идеальным состоянием, они предпочли бы отречься от него: они боятся своего лучшего «я», потому что когда оно говорит, оно говорит требовательно. К тому же оно, словно никому не подотчётное привидение, является и остаётся, как ему заблагорассудится; поэтому его нередко называют даром богов, хотя дар богов (то есть случая) на самом деле — всё что угодно иное: а здесь это сам же человек.

625

Одинокие люди. — Некоторые люди настолько привыкли быть наедине с собою, что вообще не сравнивают себя с другими, а спокойно и радостно продолжают строить свою монологическую жизнь, ведя с собою мирные разговоры, даже смеясь. А если надоумить их сравнить себя с другими, то они склонны с сомнениями недооценивать себя: поэтому их надо принуждать к тому, чтобы они впервые узнали хорошее, справедливое мнение о себе от других: но они неизменно будут стремиться вычесть что-нибудь даже из этого усвоенного мнения, умалить его. — Так что некоторых людей следует предоставлять их одиночеству и не проявлять к ним глупой жалости, как это нередко делают.

626

Без мелодии. — Есть на свете люди, которым до того свойственны постоянная самодостаточность и гармоничное сочетание всех способностей, что им претит всякая целеполагающая деятельность. Они подобны музыке, состоящей из одних только продолжительных гармонических аккордов, в которой нет и намёка на артикулированно проведённую мелодию. Всякое внешнее воздействие заканчивается только тем, что челнок тотчас снова выпрямляется в волнах гармонического благозвучия. Современные люди обычно оказываются в безвыходном тупике, встречая такие натуры, из которых ничего не выходит, но которым невозможно сказать, что они и есть ничто. Однако в некоторых обстоятельствах их вид заставляет задаться странным вопросом: «Да зачем вообще нужна мелодия? Неужто нам не довольно того, чтобы жизнь спокойно отражалась в глубоком озере?». — В средневековье таких натур было куда больше, чем в наше время. Как редко нынче наталкиваешься на человека, который мирно и радостно может жить, довлея себе, даже в толпе, и приговаривать, подобно Гёте: «Всего лучше глубокая тишина, в которой я живу и расту к миру, обретая то, чего они не могут отнять у меня огнём и мечом»{74}.

627

Жизнь и переживание жизни. — Наблюдая, как некоторые люди умеют обращаться со своими переживаниями — своими незначительными будничными переживаниями, — превращая их в пашню, трижды в год приносящую урожай, в то время как других — великое множество других! — влекут бурные волны самых отчаянных судеб, разнообразнейших течений эпохи и общества, но они всегда легки, всегда плывут себе сверху, словно сделаны из пробки, в конце концов начинаешь испытывать искушение разделить человечество на меньшинство (абсолютное) таких, которые из малого умеют сделать многое, и большинство тех, что из многого умеют делать малое; мало того, наталкиваешься на тех чародеев наизнанку, которые из мира творят ничто, вместо того, чтобы творить мир из ничто.

628

Игра всерьёз. — В Генуе, в час вечерних сумерек, я слышал, как с башни длительно поют колокола: песнь не желала кончаться и летела, словно не могла вдосталь насладиться собою, над уличным шумом в вечернее небо и воздушную бездну моря, и зловещая, и детски-простая зараз, щемящая душу. Тут припомнил я слова Платона и как-то разом проникся ими до самой глубины: ничто из человеческих дел не заслуживает особо серьёзного к себе отношения; но всё же — —{75}

629

Об убеждении и справедливости. — То, что человек говорит, обещает, решает в горячке страсти, необходимо выполнять потом, когда он охладится и отрезвеет, — это требование относится к наиболее тяжким ношам, обременяющим человечество. Необходимость навсегда признать справедливыми результаты сделанного во гневе, в пылающей огнём мести, в энтузиазме самоотверженности способна вызвать тем большее ожесточение против этих чувств, чем больше именно перед ними повсюду слепо преклоняются, особенно художники. Последние поощряют и всегда поощряли высокую оценку страстей; правда, они прославляют и устрашающие способы утоления страсти, к каким прибегает человек, — порывы мстительности, влекущие за собою смерть, увечье, добровольное изгнание, и отречение разбитых сердец. Как бы там ни было, когда художники поддерживают любопытство к страстям, они словно хотят сказать этим: без страстей вы так ничего и не испытали. — Если мы поклялись кому-то в верности, возможно, и вовсе чисто воображаемому существу, скажем, какому-нибудь богу, если отдали кому-то своё сердце, скажем, монарху, партии, женщине, церковному ордену, художнику, мыслителю, сделав это в состоянии ослеплённой иллюзии, вызвавшей в нас восторг и представившей эти существа достойными любого почитания, любой жертвы, — то неужто мы неизбежно оказались в плену? Разве мы не поддались тогда самообману? Не было ли это гипотетическим обещанием, данным, правда, при молчаливой предпосылке, что те существа, которым мы себя посвятили, и на самом деле таковы, какими мы их себе представляем? Обязаны ли мы хранить верность своим заблуждениям, даже осознавая, что этою верностью чиним вред своему лучшему «я»? — Нет, не существует никакого закона, никакого обязательства этого рода, и мы должны стать предателями, проявлять неверность, всё снова и снова отрекаться от своих идеалов. Нам не перешагнуть из одной поры своей жизни в другую, не причиняя этих страданий предательства, да и самим от этого не страдая. Может быть, нам надо было укрощать порывы нашего чувства, чтобы избежать этих страданий? Но тогда, наверное, мир сделался бы для нас слишком уж безрадостным, слишком призрачным? Нет уж, давайте лучше спросим себя, являются ли эти страдания неизбежными при смене убеждений и не зависят ли они от ошибочного мнения или оценки. Почему люди восхищаются тем, кто хранит верность своему убеждению, и презирают того, кто его меняет? Боюсь, ответ должен гласить: потому что каждый думает, что такую смену вызывают лишь соображения низкой выгоды или личного страха. Иными словами: люди, по сути, думают, что никто не меняет своих мнений, покуда они для него выгодны или по крайней мере — покуда они для него безвредны. Но если дело обстоит так, то это свидетельствует далеко не в пользу интеллектуальной значимости всех убеждений вообще. Давайте исследуем, как возникают убеждения, и посмотрим, не переоцениваются ли они сверх меры: тогда получится, что и к смене убеждений в любом случае прилагается неверная мерка и что доселе мы имели обыкновение страдать от этой смены чрезмерно.

630

Убеждение — это вера в то, что ты обладаешь безусловной истиной в каком-либо виде знания. Стало быть, эта вера предполагает, что бывают безусловные истины, а равно и то, что найдены совершенные методы для их отыскания, и, наконец, что всякий имеющий убеждения пользуется этими совершенными методами. Все эти три утверждения тотчас показывают, что человек убеждений — это не человек научного мышления; он предстаёт перед нами в возрасте теоретической невинности, он — ребёнок, сколь взрослым ни был бы в иных отношениях. А меж тем при таких детских предпосылках прошла жизнь целых тысячелетий, и именно оттуда били мощнейшие ключи энергии человечества. Великое множество людей, пожертвовавших собою за свои убеждения, думали, будто делают это ради безусловной истины. Все они в этом ошибались: вероятно, ещё ни один человек не пожертвовал собою за истину; по крайней мере, догматическое выражение его веры было, видимо, ненаучным или полунаучным. А на самом деле люди хотели оказаться правыми, потому что полагали, будто должны быть правыми. Дать отнять у себя эту свою веру означало для них, наверное, поставить под вопрос своё вечное блаженство. В деле такой исключительной важности «воля» слишком явно оказывалась суфлёром разума. Каждый верующий любого толка исходил из предпосылки, что опровергнуть его невозможно; а уж если контраргументы оказывались очень сильными, то у него всегда оставалась в запасе возможность клеветать на разум вообще, а не то и, может быть, поднять «credo quia absurdum est»[50] как знамя крайнего фанатизма. Историю сделала такой жестокой не битва мнений, а битва веры в мнения, то есть убеждений. А ведь если бы все, кто так гордился своими убеждениями, приносил им любые жертвы, не щадил ради них чести и самой жизни, посвятили только половину своих сил исследованию того, по какому праву они придерживались того или иного убеждения, каким путём они к нему пришли, — то какой миролюбивой выглядела бы тогда человеческая история! Насколько более обильные плоды принесло бы тогда познание! Мы не увидели бы тогда всех этих страшных сцен травли любого вида еретиков по двум причинам: во-первых, потому что расследователи-инквизиторы расследовали бы себя самих и избавились бы от незаконных притязаний на защиту безусловной истины, и, во-вторых, потому что сами еретики, исследовав столь скверно обоснованные положения, каковы положения всех религиозных сектантов и «правоверных», отказались бы их разделять.

631

Со времён, когда люди были приучены верить в обладание безусловной истиной, продолжается глубокое недовольство всеми скептическими и релятивистскими установками в отношении к тем или иным вопросам познания; чаще всего люди предпочитают сдаться на милость убеждениям, разделяемым авторитетными лицами (отцами, друзьями, учителями, монархами), а если этого не делают, испытывают своего рода угрызения совести. Эта склонность вполне понятна, а её результаты не дают никакого права выдвигать суровые упрёки эволюции человеческого разума. Но дух науки должен мало-помалу помочь вызреванию в человеке добродетели осторожной сдержанности, той мудрой умеренности, что больше знакома нам по практической жизни, чем по теоретической, — её, к примеру, Гёте показал в образе Антонио как причину озлобленности всех Тассо, то есть натур ненаучного склада и вместе с тем бездеятельных. Человек убеждений субъективно прав, когда не понимает человека осторожного мышления, этого теоретического Антонио; человек же научного склада, со своей стороны, не имеет никакого права порицать за это первого, он смотрит на него сквозь пальцы, в определённом случае зная к тому же, что тот ещё будет цепляться за него, как это в конце концов делает Тассо в отношении Антонио.

632

Кто не продрался сквозь различные убеждения, а так и увяз в той вере, в сети которой попался вначале, тот в любом случае — именно в силу своей косной неизменности — представитель отставших культур; в соответствии с этим дефицитом образованности (которая всегда предполагает способность получить образование) он человек твердолобый, непонятливый, упрямый, негибкий, вечно во всём сомневающийся, безапелляционный, хватающийся за все способы настоять на своём мнении, поскольку ему и не снилось, что, должно быть, есть и другие мнения; в этом смысле он, возможно, выступает источником энергии, а в культурах слишком распущенных и вялых даже оказывает благотворное действие, но лишь потому, что сильно побуждает противоречить себе: ведь нежные ростки новой культуры, вынужденные бороться с ним, крепнут при этом и сами.

633

Мы во многом всё ещё те же самые люди, что и люди эпохи Реформации: да и могло ли быть иначе? Однако если мы уже не позволяем себе кое-каких средств добиваться победы своего мнения, то это отличает нас от той эпохи и доказывает, что мы принадлежим к более высокой культуре. Тот, кто сегодня ещё, подобно людям эпохи Реформации, сражается с чужими мнениями и ниспровергает их, подверженный подозрительности и припадкам ярости, явственно показывает, что сжигал бы своих противников, живи он в иные времена, и что, будь он тогда противником Реформации, прибегал бы к любым методам инквизиции. В те времена эта инквизиция была резонной, ведь означала-то она не что иное, как всеобщее осадное положение, вынужденно объявленное на всей территории церкви: как и всякое осадное положение, оно оправдывало самые крайние средства, если исходить из предпосылки (которая нам теперь уже чужда), что человек обладает истиной в лице церкви и обязан сберечь её для спасения человечества любой ценою, каких бы жертв это ни стоило. Но в наши дни уже ни за кем так уж легко не признают права на обладание истиной: строгие научные методы посеяли в душах достаточно недоверия и осторожности, и всякий, кто отстаивает свои мнения, применяя насилие словом и делом, воспринимается как враг нашей нынешней культуры или по меньшей мере как человек отсталый. Да и впрямь: пафос обладания истиной сегодня мало что значит в сравнении с, конечно, куда более терпимым и молчаливым пафосом поиска истины, не устающим заново учиться и заново проверять.

634

Правда, и сам методический поиск истины — это плод тех времён, когда враждовали между собой различные убеждения. Если бы отдельным людям не была так важна своя «истина», то есть сохранение своей правоты, то никакого исследовательского метода не было бы и в помине; а тут, в вечной борьбе притязаний разных людей на безусловную истину, дело шаг за шагом продвигалось вперёд, к отысканию бесспорных принципов, по которым можно установить справедливость притязаний и уладить спор. Поначалу решения ориентировались на авторитеты, позднее началась обоюдная критика путей и способов, какими была найдена мнимая истина; в промежутке был период, когда противники доводили чужие тезисы до логического конца и, может быть, придумывали, что они пагубны и злосчастны: тогда отсюда всякий должен был сделать вывод, будто убеждение противника содержит заблуждение. Личная вражда мыслителей в конце концов сделала методы столь отточенными, что ими и впрямь стало возможно открывать истины, а плутания прежних методов оказывались ясными, как день, для любого наблюдателя.

635

В целом научные методы — по меньшей мере столь же важный результат исследования, как и всякий другой его итог: ведь дух научности зиждется на понимании метода, и все результаты науки не смогли бы предотвратить нового торжества суеверия и бессмыслицы, если бы эти методы были утрачены. Умные люди могут сколько угодно усваивать результаты науки: но по их разговору и особенно по звучащим в его ходе гипотезам всё же заметно, что духа науки им не хватает — у них нет того инстинктивного недоверия к ложным путям мышления, которое укоренилось в душе любого человека науки в ходе длительного опыта. Им довольно найти какую-нибудь гипотезу о предмете в общем — и вот они уже с жаром отстаивают её, думая, будто на этом дело кончено. Иметь мнение — значит у них фанатично упорствовать в нём и впредь твёрдо держаться его как убеждения. Сталкиваясь с необъяснённым делом, они загораются первой же пришедшей им на ум мыслью, которая выглядит похожей на его объяснение: а отсюда беспрестанно проистекают скверные последствия, особенно в области политики. — Поэтому в наши дни каждый должен был бы основательно изучить хотя бы одну науку: вот тогда-то он и поймёт, что такое метод и насколько необходима крайняя осмотрительность. В особенности это рекомендуется женщинам; ведь они сейчас — беспомощные жертвы всех подряд гипотез, тем более если те производят впечатление блестящих, увлекательных, освежающих душу и укрепляющих дух. Мало того, приглядевшись ближе, можно заметить, что огромное большинство всех образованных людей даже сегодня жаждет услышать от мыслителей убеждения, и ничего кроме убеждений, и что лишь ничтожно малая их часть требует достоверности. Первые стремятся к сильной увлечённости, чтобы и самим ощутить приток сил; последние, немногие, питают тот объективный интерес, которому нет дела до личной выгоды, в том числе и до упомянутого притока сил. На первый, куда более многочисленный класс людей рассчитывают повсюду, где мыслители ведут как гении и соответственно преподносят себя, то есть принимают вид некоего высшего существа, наделённого авторитетом. Поскольку гении такого рода поддерживают жар убеждений и недоверие к осторожному и скромному духу науки, они являются врагами науки, как бы ни мнили они себя её женихами.

636

Конечно, существует и совсем иной род гениальности — гениальность справедливости; и я никак не могу оценить её ниже, чем любую гениальность в сфере философии, политики или искусства. Ей свойственно с решительным отвращением избегать всего, что ослепляет и туманит суждение о вещах; стало быть, она — противница убеждений, ведь она хочет воздать всему своей мерой, будь то живое или мёртвое, реальное или идеальное; а для этого её познание всего должно быть чистым; поэтому она освещает каждую вещь как можно лучше и обходит её кругом, тщательно осматривая. А в конце концов она даже своему противнику, слепому и близорукому «убеждению» (как его называют мужчины — у женщин оно зовётся «верой») воздаст то, чего стоит убеждение, — ради истины.

637

Из страстей вырастают мнения; косный ум позволяет им оцепенеть, превратившись в убеждения. — Но тот, кто чувствует в себе свободный, неутомимо живущий ум, может предотвратить такое оцепенение беспрестанными переменами; а если он — и вовсе мыслящий снежный ком, то в его уме вообще будут уже не мнения, но лишь достоверности и точно отмеренные вероятности. — Мы же, существа смешанной природы, пронизанные то жаром огня, то холодом ума, хотим преклонять колена перед Справедливостью — единственною богиней, которую признаём над собою. Наш огонь делает нас обычно несправедливыми и, на вкус этой богини, нечистыми; в таком состоянии мы не посмеем припасть к её руке, и не обратится тогда на нас серьёзная улыбка её благосклонности. Мы поклоняемся ей как закутанной покрывалом Исиде нашей жизни; со стыдом преподносим мы ей свою боль в виде покаянной жертвы, когда огонь сжигает нас и вот-вот пожрёт. А ум — это как раз то, что не даёт нам догореть и обуглиться; то и дело он выхватывает нас с жертвенного алтаря Справедливости или укутывает нас в рогожу из асбеста. Тогда, спасшись из огня, мы перешагиваем, влекомые умом, от мнения к мнению, через чехарду партий, становясь благородными предателями всего того, что вообще может быть предано, — но делаем это без чувства вины.

638

Странник. — Тот, кто хотя бы в некоторой степени пришёл к свободе ума, не может чувствовать себя на этой земле иначе, чем странником, — хотя и не путешественником, добирающимся до пункта конечного назначения: ведь такого пункта не бывает. И ему, конечно, хочется с полным пониманием посмотреть, что же, собственно, творится в мире; поэтому у него нет никакого права слишком сильно привязываться ко всему отдельному; в нём самом должно быть что-то странническое, наслаждающееся переменами и бренностью. Правда, в жизни такого человека будут злосчастные ночи, когда он, уставший брести, обнаруживает перед собою закрытыми ворота города, где мог бы найти кров; да ещё к тому же, возможно, как на Востоке, пустыня начинается от самых ворот, и хищники рычат то ближе, то дальше, поднимается сильный ветер, а разбойники уводят его вьючных животных. Вот тогда-то его и накрывает страшная ночь, словно вторая пустыня над пустыней, и сердце его устаёт от странствий. А взойдёт утреннее солнце, пылая, как божество гнева, откроются городские ворота — и в лицах здешних жителей он увидит, возможно, ещё больше пустыни, грязи, обмана, опасности, чем их было за воротами, — и день покажется ему чуть ли не хуже ночи. Вот что может однажды случиться со странником; а потом, в виде возмещения, наступают отрадные утра иных мест и дни, когда он уже на рассвете видит, как мимо него, совсем рядом, окутанный горным туманом, в танце проходит сонм муз, а потом, когда он неспешно, в гармонии предполуденного настроения, проходит под деревьями, то с верхушек и из тайников их листвы к нему спадают сплошь хорошие и светлые вещи — дары всех тех свободных умов, для которых родной дом — это горы, лес и уединение и которые, подобно ему самому, на свой то весёлый, то задумчивый лад, живут странниками и философами. Рождённые из таинств раннего утра, они размышляют о том, при каких условиях день между десятым и двенадцатым ударами колокола мог бы обрести чистый, прозрачный, просветлённо-ясный лик: — они ищут предполуденной философии.


* * *
Вы читали текст из книги философа Фридриха Ницше "Человеческое, слишком человеческое". Эта книга, в которой Ницше восстал против религии, морали, нравственности и прежних ценностей человека. Фридрих Ницше идёт против идеалов, христианской культуры и метафизики. Скандальная слава Ницше, отвергающего общественные устои, устоявшиеся нравы и обычаи, начинается именно с книги «Человеческое, слишком...» (1878)
Текст книги приводится в нескольких переводах на русский (содержание слева)
Добавлен том второй, где приводятся "Мнения и Изречения" - в форме коротких афоризмов, мыслей и высказываний. Также, добавлена книга "Странник и его тень", которую переводчик посчитал частью "Человеческого..."
Философские цитаты Фридриха Ницше, его афоризмы, произведения и книги о философе - вы можете читать онлайн на этом сайте.
Надеемся, что эта книга откроет для вас новый мир...
Спасибо за чтение!  Фридрих Ницше - жив!

.................................................
© Copyright: Ницше Фридрих произведения и цитаты