Ницше Фридрих: Странник и его тень: Писатель, осёл, зачем ты пишешь? 

 
 Читай текст книги Фридриха Ницше - Человеческое слишком человеческое
 
91

Исконно немецкое. — Немецкая проза, которая не скроена по какому-то готовому образцу и, видимо, должна считаться оригинальным творением немецкого вкуса, ревностным адвокатам некоей будущей оригинальной немецкой культуры могла бы дать намёк насчёт того, как приблизительно будет выглядеть настоящая немецкая национальная одежда, немецкая манера общения, немецкая домашняя обстановка, немецкий обед, не следующие никаким образцам. — Некто, немало поломавший голову над подобными перспективами, наконец в полном ужасе воскликнул: «Господи Боже ты мой, да у нас, видимо, уже есть эта оригинальная культура, — только о ней не любят говорить!»

92

Запрещённые книги. — Никогда не читать того, что пишут те надменные всезнайки и путаники, у которых имеется эта отвратительная манера создавать логические парадоксы: они применяют логические приёмы именно там, где всё, по сути, дерзко сымпровизировано и висит в воздухе. («Следовательно» у них, видимо, значит: «Читатель, осёл, для тебя этого “следовательно” не существует, зато оно существует для меня». Ответ на это таков: «Писатель, осёл, зачем ты тогда пишешь?»)

93

Показывать своё остроумие. — По всякому, кто стремится показать своё остроумие, заметно, что он обильно наделён и противоположным качеством. Эта дурная манера остроумных французов придавать своим самым удачным мыслям оттенок dédain[81] идёт от желания казаться богаче, чем они есть: им нравится небрежно одаривать, словно они уже устали беспрестанно раздавать богатства из переполненных сокровищниц.

94

Немецкая и французская литература. — Беда немецкой и французской литературы последних ста лет состоит в том, что немцы слишком рано сбежали из школы французов — а французы впоследствии слишком рано пришли в немецкую школу.

95

Наша проза. — Ни у одного из нынешних культурных народов нет такой плохой прозы, как у немцев; и если остроумные и избалованные французы говорят, что никакой немецкой прозы нет, то сердиться, в общем-то, не стоит, ведь сказано это более вежливо, чем мы того заслуживаем. А если поискать причины этого, то в конце концов придёшь к странному выводу: немцам известна лишь импровизированная проза, а о любой другой они и представления не имеют. И когда итальянцы говорят, что проза труднее поэзии ровно настолько же, насколько изображение обнажённой красоты даётся ваятелю труднее, чем изображение красоты одетой, то немцы просто не понимают этого. Честно корпеть над стихом, образом, ритмом и рифмой — это понятно и немцам, хотя они и не склонны как-то особенно высоко ценить импровизацию в стихах. Но работать над одной страницей прозы, как над статуей? — Тут им кажется, будто кто-то описывает какую-то сказочную страну.

96

Величественный стиль. — Величественный стиль возникает, когда прекрасное одерживает победу над чудовищным.

97

Объезды. — В чём изюминка такого-то выражения и оборота у кого-то из умов выдающихся, понимаешь, только определив, каким словом неминуемо воспользовался бы любой посредственный писатель, чтобы выразить то же самое. Все великие художники, правя своим экипажем, обнаруживают склонность к объездам, к отклонениям, — но отнюдь не к опрокидыванию.

98

Наподобие хлеба. — Хлеб нейтрализует вкус других кушаний, стирает его; поэтому он необходим при любой длительной трапезе. Во всех произведениях искусства должно быть что-то наподобие хлеба, чтобы в них могли проявляться различные эффекты: а вот следуя друг за другом непосредственно, без такого рода периодов отдыха и покоя, они вызывали бы быстрое утомление и отвращение, и сколько-нибудь длительная трапеза искусства была бы невозможна.

99

Жан-Поль. — Жан-Поль знал очень много, но у него не было науки, он разбирался во всевозможных приёмах множества искусств, но у него не было искусства, он почти всё пробовал, но у него не было вкуса, он обладал чувством и искренностью, но, угощая ими, выливал на них отвратительный отвар слёз; у него был даже юмор — но, к сожалению, в слишком малых количествах для его волчьего голода по юмору: почему он и доводит читателя до отчаяния своей угрюмостью. В целом он был цветастым, сильно пахнущим сорняком, за ночь вымахавшим на мягких плодородных нивах Шиллера и Гёте; он был приятным и хорошим человеком, но всё-таки злым роком — роком в домашнем халате.

100

Умение пробовать и противоположное. — Чтобы насладиться произведением прошлого так, как его воспринимали современники, нужно иметь на языке господствовавший тогда вкус, с которым оно шло вразрез.

101

Спиртовые авторы. — Иные писатели — ни дух, ни вино, а винный дух: они могут загореться и тогда дают тепло.

102

Чувство-посредник. — Чувство вкуса как истинное чувство-посредник нередко убеждало другие чувства принять своё ви́дение вещей и внушало им свои законы и привычки. Сидя за столом, можно раскрыть для себя сокровеннейшие таинства искусства: надо внимательно наблюдать, что́ вкусно, когда оно вкусно, после чего оно вкусно и как долго сохраняется его вкус.

103

Лессинг. — Лессингу свойственна чисто французская добротность, да и вообще как писатель он усерднейшим образом учился у французов: он хорошо умеет расставить свои товары на обозрение в витрине. Без этого самого настоящего искусства его мысли, равно как и их предметы, оставались бы довольно неясными, причём без заметного ущерба для читателей. Но его искусство учило многих (особенно последние поколения немецких учёных) и дало отраду неисчислимому множеству людей. — Правда, этим ученикам не стоило бы, как это часто бывало, усваивать у него и его неприятную манерность тона, состоящую из сварливости и простодушия. О Лессинге как лирике уже сложилось единое мнение: как драматурга все его тоже скоро оценят. —

104

Нежеланные читатели. — Как мучат авторов те молодцеватые читатели с раздобревшими, неуклюжими душами, которые, натыкаясь на что-нибудь, сразу падают и всегда вопят от боли!

105

Мысли поэтов. — Настоящие мысли настоящих поэтов всегда ходят закутанными, как египтянки: а сквозь покрывало выглядывает только глубинный глаз мысли. — Мысли поэтов в среднем не настолько ценны, как считается: ведь люди переплачивают за покрывало да собственное любопытство.

106

Пишите просто и для пользы. — Переходы, разработки темы, красочные игры аффектов — всё это мы дарим автору, потому что всё это есть у нас, и мы украшаем этим его книгу, если и сам он доставляет нам какое-то удовольствие.

107

Виланд. — Виланд лучше всех других писал по-немецки и испытывал при этом подлинное удовольствие и недовольство мастера (его переводы писем Цицерона и вещей Лукиана — лучшие немецкие переводы); но его мысли не дают нам совсем никакой пищи. Его весёлые морали для нас так же невыносимы, как и его весёлые прегрешения против морали: это у него одно и то же. Люди, которые ими наслаждались, были, наверное, всё же получше нас — но и куда неповоротливее нас: им был необходим именно такой писатель. — Гёте не был необходим немцам, потому-то они и не знали, что с ним делать. В этом смысле достаточно приглядеться к лучшим нашим государственным деятелям и художникам: все они не получили Гёте в свои воспитатели — не могли получить.

108

Редкие праздники. — Ядрёная сжатость, покой и зрелость — там, где ты обнаружишь у автора эти качества, сделай привал и справляй долгий праздник посреди пустыни: так хорошо тебе не будет тут ещё долго.

109

Сокровища немецкой прозы. — Если не считать сочинений Гёте и особенно «Разговоров Гёте с Эккерманом», лучшей немецкой книги, какая только есть, то что же заслуживающего постоянного перечитывания, собственно, останется от немецкой литературной прозы? Афоризмы Лихтенберга, первая книга автобиографии Юнг-Штиллинга, «Бабье лето» Адальберта Штифтера и «Люди из Зельдвилы» Готфрида Келлера — да вот пока что и всё.

110

Стиль письма и стиль речи. — Искусство писать требует прежде всего способности заменять те виды выразительности, что свойственны лишь говорящему человеку, то есть жесты, ударения, тон голоса, взгляд. Поэтому стиль письма радикально отличается от стиля речи и даётся намного труднее — ему приходится объясняться так же понятно, но более скупо. Демосфен произносил свои речи иначе, чем мы их читаем сейчас; и только для чтения с листа он их перерабатывал. — Речи Цицерона демосфенизировались для той же цели: а нынче в них куда больше римского Форума, чем может вынести читатель.

111

Осторожность в цитации. — Молодым авторам неизвестно, что хорошее выражение, хорошая мысль выглядят хорошо лишь среди себе подобных, что превосходная цитата способна уничтожить целые страницы, даже всю книгу, словно предостерегая читателя таким обращением: «Вникни: я — самоцвет, а вокруг меня всё сплошь свинец, бледный, постыдный свинец». Любое слово, любая мысль хочет жить только в обществе равных: вот это и есть мораль отменного стиля.

112

Как надо высказывать заблуждения? — Можно спорить о том, что вреднее — высказывать заблуждения нескладно или так же хорошо, как самые чистые истины. Ясно одно — что в первом случае они наносят уму двойной вред и их труднее искоренить; но зато они действуют не так сильно, как во втором случае, потому что не так заразительны.

113

Ограничить и увеличить. — Гомер ограничил и уменьшил свой сюжет в объёме, но вырастил и увеличил отдельные сцены — позднейшие трагики тоже поступают так всё снова и снова: каждый дробит сюжет на всё меньшие кусочки, чем его предшественники, но каждый добивается более обильного цветения внутри этих отмежёванных, отгороженных участков сада.

114

Литература и нравственность бросают свет друг на друга. — На примере греческой литературы можно показать, благодаря каким способностям развернулся греческий ум, как он пошёл различными путями и отчего обессилел. Всё это даёт картину того, что, в сущности, случилось и с греческой нравственностью и что случается с любой нравственностью: как сначала она была принуждением, и суровым принуждением, как потом мало-помалу смягчилась, как, наконец, возникло удовольствие от некоторых поступков, некоторых соглашений и форм поведения, а отсюда, в свой черёд, — тяга к их исключительному использованию, к единоличному обладанию ими: как этот путь заполняется и переполняется конкурентами, как наступает перенасыщение и отыскиваются новые объекты для борьбы и честолюбия, а в устаревшие вливаются новые силы, как всё представление повторяется, а зрители устают и смотреть на происходящее, потому что теперь, кажется, весь круг уже замкнулся, — а потом наступает затишье, передышка: ручьи теряются в песке. И это конец, по крайней мере какой-то конец.

115

Какие ландшафты долго дарят отрадой. — У этой местности есть важные черты, уподобляющие её картине, но я не могу отыскать для такой картины формулу, и в целом она остаётся для меня непостижимой. Я замечаю, что всем местностям, которые постоянно мне нравятся, при всём их разнообразии свойственна какая-то простая геометрически-линейная схематичность. Без такого математического субстрата никакая местность не сможет стать эстетической отрадой. И вполне возможно, что это правило в некотором метафорическом смысле применимо и к людям.

116

Чтение вслух. — Умение читать вслух предполагает умение исполнять вещь: везде нужно пользоваться бледными красками, но при этом определять точные соотношения градаций бледности с общей картиной, всегда удерживаемой в уме и дирижирующей, окрашенной в яркие и глубокие тона, а это значит — определять их в соответствии с исполнением этой же части. Вот этим-то последним и надо, стало быть, овладеть.

117

Драматическое чувство. — Если у человека нет четырёх более тонких чувств, необходимых в искусстве, то он старается подойти ко всему на основе самого грубого из них, пятого: это-то и есть драматическое чувство.

118

Гердер. — Гердер — всё что угодно, только не то, чем он хотел представляться другим (да и себе самому тоже): то есть отнюдь не великий мыслитель и новатор, не плодородная целина, полная нетронутых, первобытно-свежих сил. Зато он обладал в высшей степени острым чутьём, он замечал и пожинал первенцы всех времён года раньше всех остальных, предоставляя им думать, будто он-то их и вырастил: ум его лежал в засаде, подобно охотнику, между светлым и тёмным, старым и молодым и вообще повсюду, где были переходы, ослабления, потрясения — признаки внутреннего набухания и роста: брожение весны заставляло его носиться туда и сюда, но сам он весною не был! — Иногда, наверное, он это смутно чувствовал, но не хотел себе верить — он, честолюбивый жрец, которому так хотелось быть папой римским для всех умов своей эпохи! В том-то и была его печаль: казалось, он долго вёл жизнь претендента на множество царских титулов, даже титула монарха какой-то вселенской империи, имея приверженцев, которые в него верили, — среди них был и молодой Гёте. Но всюду, где в конце концов действительно раздавались короны, ему ничего не доставалось: Кант, Гёте и настоящие немецкие историки и филологи первого ранга отнимали у него то, что он чаял навсегда оставить за собой, — хотя часто в самой глубине души и не чаял. Как раз тогда, когда Гердер в себе сомневался, он отбрасывал свою сановность и свой энтузиазм: слишком часто они бывали у него одеяниями, которые много чего прикрывали, обманывали его же самого и были призваны утешать. У него и впрямь был и энтузиазм, и огонь, но честолюбие его было куда больше! Оно нетерпеливо раздувало этот огонь, и тот метался, трещал и чадил — мечется, трещит и чадит его стиль, — но ему-то хотелось великого пламени, а оно так и не разгорелось! Он не сидел за трапезой подлинных творцов: его честолюбие же не допускало, чтобы он скромно уселся среди тех, кто только вкушает творчество. Так что был он беспокойным гостем, который первым отведывал все умственные яства, за половину столетия собранные немцами из всех мировых империй и мировых эпох. Никогда не испытывая настоящей сытости и довольства, Гердер к тому же слишком часто болел; в такие моменты его ложе порою навещала зависть, захаживало в гости и лицемерие. В его натуре есть что-то болезненное и скованное: и больше, чем кому-либо из наших так называемых классиков, ему не хватает простой порядочной мужественности.

119

Запах слов. — Всякое слово пахнет по-своему: существует гармония и дисгармония запахов, а, значит, и слов.

120

Изысканный стиль. — Стиль найденный — это оскорбление для друзей изысканного стиля.

* * *
Вы читали текст из книги философа Фридриха Ницше "Человеческое, слишком человеческое". Эта книга, в которой Ницше восстал против религии, морали, нравственности и прежних ценностей человека. Фридрих Ницше идёт против идеалов, христианской культуры и метафизики. Скандальная слава Ницше, отвергающего общественные устои, устоявшиеся нравы и обычаи, начинается именно с книги «Человеческое, слишком...» (1878)
Текст книги приводится в нескольких переводах на русский (содержание слева)
Добавлен том второй, где приводятся "Мнения и Изречения" - в форме коротких афоризмов, мыслей и высказываний. Также, добавлена книга "Странник и его тень", которую переводчик посчитал частью "Человеческого..."
Философские цитаты Фридриха Ницше, его афоризмы, произведения и книги о философе - вы можете читать онлайн на этом сайте.
Надеемся, что эта книга откроет для вас новый мир...
Спасибо за чтение!  Фридрих Ницше - жив!

.................................................
© Copyright: Ницше Фридрих произведения и цитаты