Ницше Фридрих: Смешанные мнения и изречения: Философия выскочки 

 
 Читай текст книги Фридриха Ницше - Человеческое слишком человеческое
 
81
Философия выскочки. — Хочешь сделаться личностью — уважай и свою тень.

82

Уметь отмыться добела. — Надо научиться, как выбираться из нечистых обстоятельств более чистым, а если нужда заставит — то как умываться и грязною водой.

83

Распускаться. — Чем больше человек распускается, тем меньше его отпускают другие.

84

Невинный подлец. — К пороку и всякого рода мошенничеству, бывает, ведёт долгий, шаг за шагом, путь. Того, кто по нему идёт, в конце концов совсем оставляют насекомьи рои нечистой совести, и он бредёт дальше, хотя и полный скверны, зато невинный.

85

Строить планы. — Строить планы и вынашивать замыслы — занятие очень приятное, и тот, у кого достало бы сил всю свою жизнь только и делать, что строить планы, был бы человеком вполне счастливым: но ведь и ему надо будет иногда отдыхать от этого занятия, выполняя какой-нибудь план, — вот тогда-то и придут досада и отрезвление.

86

Откуда мы глядим на идеал. — Каждый порядочный человек помешан на своей порядочности и не может выглянуть из неё на свободу. И если бы не добрая доля несовершенства в нём, то из-за своей добродетельности он не смог бы прийти к духовно-нравственной свободе. Наши изъяны — вот те глаза, которыми мы глядим на идеал.

87

Недобросовестная хвала. — Недобросовестная хвала оставляет после себя в нас куда больше угрызений совести, чем недобросовестная хула, — и, вероятно, лишь потому, что когда нас перехваливают, мы компрометируем свой ум куда больше, чем когда нас чрезмерно, пусть даже несправедливо порицают.

88

Как умирать, безразлично. — Как человек в разгар своей жизни, в полном цвете сил, думает о своей смерти, — это, конечно, очень симптоматично и многое говорит о том, что называют его характером; но самый его смертный час, его поведение на смертном ложе в этом смысле почти совершенно безразличны. Истощённость нисходящей жизни, особенно когда умирают старые люди, нерегулярное или недостаточное питание головного мозга в это последнее время, порой мучительные боли, неизведанность и новизна всего этого состояния, а очень часто — припадки и рецидивы суеверных впечатлений и запугиваний, гласящих, что момент смерти неимоверно важен, потому что тогда человек должен перейти мосты самого ужасного свойства, — всё это не позволяет рассматривать умирание как свидетельство о человеке. Неправда и то, что умирающий в целом честнее живущего: торжественный вид окружающих, сдерживаемые или текущие ручьи слёз и чувств склоняют его разыгрывать то сознательную, то бессознательную комедию тщеславия. Серьёзность, с какою обращаются с каждым умирающим, и вовсе бывает для иного презренного бедняги изысканным наслаждением, какого он не испытывал за всю свою жизнь, и своего рода возмещением ущерба и платой за множество лишений.

89

Обычай и его жертвы. — Обычай происходит от двух идей: «Община важнее индивида» и «Длительную выгоду следует предпочесть мимолётной»; а отсюда следует вывод, что длительной выгоде общины безусловно следует отдавать предпочтение перед выгодой индивида, в особенности перед его сиюминутным хорошим самочувствием, но и перед его длительной выгодой и даже перед его дальнейшим существованием. А страдает ли индивид от установления, полезного общине, чахнет ли он от него, гибнет ли из-за него, — обычай должен быть сохранён, жертва должна быть принесена. Но такое умонастроение возникает только у тех, которые не бывают жертвой, — ведь если бы они были в её шкуре, то оказалось бы, что индивид может быть более важным, чем множество, а равно и то, что сиюминутное наслаждение, это райское мгновение, ценится, возможно, больше, чем тусклое продление безбольных и благополучных состояний. Но философия жертвенного животного всегда обретает голос слишком поздно, а потому дело не идёт дальше обычая и нравственности: а она — всего лишь переработанное в чувство воплощение обычаев, при которых люди живут, в которых они были воспитаны — и воспитаны не как индивиды, а как члены целого, как цифры в составе большинства. — Таким образом беспрестанно получается, что индивид посредством своей нравственности превращает в большинство самого себя.

90

Добро и чистая совесть. — Вы думаете, что всё доброе во все времена ходило с чистой совестью? — Наука, то есть безусловно что-то очень доброе, явилась в мир без таковой и совершенно лишённой всякого пафоса, скорее тайно, окольными путями, входя с укутанной головою или в маске, словно преступница, и всегда по меньшей мере с чувствами контрабандистки. Предварительной ступенью, а не противоположностью чистой, доброй совести была нечистая, злая совесть: ведь всякое добро было некогда новым, а, следовательно, необычным, шедшим вразрез с обычаем, безнравственным, и глодало сердце счастливого первооткрывателя, словно червь.

91

Результат оправдывает намерения. — Не стоит бояться пути к той или иной добродетели, даже если хорошо понимаешь, что побудительные мотивы, толкающие на этот путь, не что иное, как эгоизм — то есть польза, личное удобство, страх, оглядка на здоровье, репутацию или славу. Эти мотивы называют неблагородными и эгоистичными: хорошо, но если они побуждают нас к какой-нибудь добродетели, скажем, самоотверженности, верности долгу, порядку, бережливости, мере и умеренности, то надо им следовать, какими бы эпитетами их ни награждали! Если человек достигает того, к чему они его ведут, то достигнутая добродетель беспрерывно облагораживает дальнейшие мотивы наших поступков — благодаря чистому воздуху, которым она даёт дышать, и душевному благополучию, которое она сообщает, и потом мы совершаем эти поступки, исходя уже не из тех самых, более грубых мотивов, толкавших нас на это прежде. — Поэтому воспитание по мере возможности должно принуждать к добродетелям, в зависимости от натуры воспитанника: тогда пусть сама добродетель, этот солнечный и летний воздух души, делает своё дело, добавляя спелости и сладости.

92

Христианисты, а не христиане. — Вот вам ваше христианство! Чтобы досадить людям, вы восхваляете «Бога и святых его»; а уж если хотите восхвалить людей, то доводите дело до того, что досадовать приходится Богу и святым его. — Желаю вам научиться хотя бы христианской пристойности, раз уж вам так не хватает учтивости христианского сердца.

93

Душевные ландшафты благочестивых и нечестивых. — Совершенно благочестивый человек должен быть для нас предметом почитания: но то же самое относится и к законченному честному, убеждённому нечестивцу. Если вблизи от человека такого типа чувствуешь себя, как вблизи высокогорья, где берут начало самые полноводные реки, то рядом с благочестивым — как под крепкими, тенистыми, спокойными деревьями.

94

Судебные убийства. — Два величайших судебных убийства в мировой истории суть, говоря без околичностей, скрытые, и хорошо скрытые само-убийства. В обоих случаях было желание умереть; в обоих случаях меч направлялся в собственную грудь, будучи вложен в руку человеческой несправедливости.

95

«Любовь». — Тончайшая уловка, в которой христианство превосходит прочие религии, — некое слово: оно говорило о любви.{97} Так оно стало лирической религией (в то время как в двух других своих творениях семиты подарили миру героико-эпические религии). Есть в слове «любовь» нечто столь многозначительное, волнующее, обращённое к памяти и надежде, что даже нижайший разум и самое холодное сердце чуют какой-то отблеск этого слова. Самая смышлёная женщина и самый пошлый мужчина думают при этом о сравнительно наиболее бескорыстных моментах своей совместной жизни, даже если Эрос взлетал у них совсем невысоко; а для тех бесчисленных людей, которым недостаёт любви — со стороны ли родителей, детей или возлюбленных, но в особенности — для людей утончённой сексуальности, христианство — это настоящая находка.

96

Осуществлённое христианство. — И в христианстве есть эпикурейское умонастроение, исходящее из идеи, что от человека, своего творения и подобия, Бог может требовать лишь возможного, а, следовательно, что христианская добродетельность и совершенство достижимо и нередко достигается. Тогда, к примеру, вера в то, что любишь своих врагов — даже если это всего лишь вера, плод воображения, а вовсе не психологическая действительность (то есть не сама любовь), — безусловно, дарует счастье, покуда человек её действительно питает (а вот почему, на этот счёт психологи и христиане, разумеется, будут судить различно). А потому земная жизнь посредством такой веры, я имею в виду воображение, хотела бы удовлетворять не только требованию любить своих врагов, но и всем остальным христианским требованиям, и на самом деле усвоить и воплотить в себе божественное совершенство согласно призыву «Итак будьте совершенны, как совершён Отец ваш Небесный»{98}, на деле стать блаженной жизнью. Стало быть, заблуждение может сделать истиной обетование Христа.

97

О будущем христианства. — Можно позволить себе предположение о том, как исчезнет христианство, и о том, в каких местностях оно будет отступать дольше всего, если принять в расчёт, по каким причинам и где так бурно распространился протестантизм. Как известно, он обещал дать людям всё то же самое, что давала старая церковь, но куда дешевле, то есть без дорогостоящих панихид, паломничеств, роскоши и великолепия священников; особенно широко он распространился среди северных народов, не так сильно, как южные, укоренённых в символике и наслаждении формами, свойственных старой церкви: ведь у южан в христианстве ещё продолжало свою жизнь много более могучее религиозное язычество, в то время как на Севере христианство означало резкий контраст и разрыв с коренной традицией, а потому с самого начала в нём было больше умственного, чем чувственного, но именно поэтому же — в условиях опасности — больше фанатизма и твердолобости. Если удастся лишить христианство почвы в мышлении, то очевидно, где оно начнёт исчезать: как раз там, где оно и обороняться будет наиболее упорно. В других местах оно будет сгибаться, но не ломаться, терять листву, но снова выпускать новые листья, — потому что там на той же самой стороне были чувства, а не мысли. А именно чувства-то поддерживают и веру в то, что со всеми издержками церкви хозяйствовать будет всё-таки дешевле и удобнее, чем со строгими условиями труда и вознаграждения: ведь какую только цену не отдашь за праздность (или полулень), если уже к ней привык! Чувства протестуют против мира без христианства, потому что в нём нужно слишком много трудиться, а рента праздности слишком мала; они берут сторону магии, иными словами — они предпочитают, чтобы за них работал Бог (oremus nos, deus laboret![62]).

98

Притворство и честность неверующих. — Нет на свете другой книги, которая в таком изобилии содержит, с такой искренностью выражает то, что бывает столь приятно каждому человеку — горячечно-восторженную блаженную задушевность, готовую на жертвы и смерть, в вере и лицезрении своей «истины» как последней истины, чем книга, повествующая о Христе: человек смышлёный может усвоить из неё все способы, какими книгу можно превратить во всемирную книгу, в неразлучного друга каждого человека, а в особенности — венец всех способов, состоящий в том, чтобы представить всё уже окончательно найденным и ничего — становящимся и ещё зыбким. Все влиятельные книги пытаются оставить такое же впечатление — будто в них очерчен широчайший умственный и душевный горизонт и будто вокруг сияющего из них солнца должны вращаться все нынешние и будущие видимые светила. — Не обречена ли любая чисто научная книга на невлиятельность по той же самой причине, по какой влиятельны названные книги? Не суждено ли ей жить в унижении и среди униженных, а в конце концов претерпеть распятие, но так и не восстать из мёртвых? Не являют ли собою все честные люди науки «нищих духом» в сравнении с тем, что́ люди верующие провозглашают о своём «знании», о своём «святом» духе, уме? Может ли какая-нибудь религия требовать большего самоотречения, более неумолимо выталкивать из себя эгоистов, нежели наука? — — Так или подобным образом, но во всяком случае с некоторой долей притворства хотелось бы говорить нам, если уж придётся защищаться перед лицом верующих: ведь вряд ли можно защищаться без некоторой доли притворства. А в собственной своей среде мы будем говорить честнее: ведь тут мы пользуемся свободой, которой тем, другим, не понять даже ради соблюдения собственного интереса. Стало быть, долой клобук самоотречения! Мину смирения! Куда больше и куда лучше: так звучит наша истина! Если бы наука не была связана с наслаждением от познания, с пользой от познания, что толку нам было бы в науке? Что иное влекло бы нас к науке, если бы нашу душу не вела к познанию чуточка веры, любви и надежды? И хотя «я» в науке не должно значить ничего, но в республике людей науки очень многое означает находчивое, удачливое «я», да что там, уже даже любое честное и прилежное «я». Уважение со стороны уважающих, радость тех, кто нам симпатичен или кого мы почитаем, подчас слава и умеренное бессмертие личности — приемлемая цена за обезличенность, не говоря уж о более скромных перспективах и наградах, хотя большинство как раз ради них-то и присягнуло законам упомянутой республики и науки вообще и имеет обыкновение присягать им постоянно. Если бы мы в какой-то мере не оставались людьми ненаучными, какой прок был бы для нас и в науке! В общем и целом, если выражаться кругло, гладко и откровенно: для существа чисто познающего познание было бы безразлично. — От благочестивых и верующих нас отличает не количество, а качество веры и благочестия: мы бываем довольны куда меньшим. А если те станут увещевать нас — так и будьте довольны, ну и ведите себя, как довольные! — то на это нам было бы легко ответить: «На самом деле мы не относимся к самым недовольным! А вы, если ваша вера даёт вам блаженство, и ведите себя, как блаженные! Ваши лица всегда вредили вашей вере больше, чем наши доводы! Если бы благая весть вашей Библии была написана на ваших лицах, не пришлось бы вам так упорно требовать веры в авторитет этой книги: ваши слова, ваши поступки должны были бы постоянно делать Библию излишней, и благодаря вам постоянно должна была бы возникать некая новая Библия! А так вся ваша апология христианства коренится в вашем нехристианстве; защищая христианство, вы пишете своё собственное обвинительное заключение. Но если вам будет угодно выбраться из этой вашей неудовлетворённости христианством, то примите во внимание опыт двух тысячелетий: каковой, если облачить его в скромную вопросительную форму, звучит так: “Если Христос действительно собирался спасти мир, неужели это у него получилось?”»

99

Поэты как указатели пути в будущее. — Вся избыточная энергия поэтического творчества, ещё оставшаяся у современных людей, энергия, которая не уходит на организацию жизни, без остатка должна быть посвящена одной цели — не копированию настоящего, не воскрешению и консервации прошлого, а указанию пути к будущему: и не в том смысле, что поэт, словно какой-то фантазирующий политэконом, должен предвосхищать в образе более благоприятные для народа и общества условия жизни и способы их добиться. Напротив, подобно тому, как художники прошлого неустанно работали над созданием образов богов, он будет неустанно работать над созданием прекрасного образа человека, чутко улавливая те случаи, где посреди нашего современного мира и реальности, где без какой бы то ни было искусной обороны и уклонения от них, ещё возможна прекрасная великая душа, там, где она ещё и сегодня в состоянии воплотиться в гармоничных, соразмерных формах, где она благодаря им обретает зримый образ, долговечность и качество модели для будущего, а, значит, помогает созидать будущее, возбуждая стремление подражать и зависть. Творения таких поэтов отличались бы тем, что представали бы закрытыми для воздуха и жара страстей и защищёнными от них: неисправимая ошибка — дробление звука целостного человеческого инструмента, язвительный смех и зубовный скрежет, да и всё трагическое и комическое в старом, привычном смысле слова — вблизи этого нового искусства воспринималась бы как докучливое архаизирующее огрубление человеческого образа. Сила, доброта, снисходительность, чистота и безыскусная, врождённая мера в характере действующих лиц и в их поступках; хорошо утоптанная земля, дающая ногам ощущение покоя и наслаждение; сияющее небо, отражающееся на лицах и событиях; знание и искусство, слившиеся в новом единстве; дух без высокомерия и ревности, сожительствующий со своей сестрою, душой, и выманивающий из антагонизмов грацию весомости, а не ожесточённость раздора: — всё это было бы чем-то объемлющим, всеобщим, составляющим золотой фон, на котором лишь тогда нерезкие различия воплощённых идеалов составили бы настоящую картину — картину неуклонно растущего человеческого величия. — В эту поэзию будущего ведёт некоторый путь от Гёте: но нужны хорошие разведчики такого пути и прежде всего — куда большая сила, чем у нынешних поэтов, то есть законченных изобразителей полуживотного и незрелости, неумеренности, принимаемых за силу и природу.{99}

100

Муза в качестве Пентесилеи{100}. — «Уж лучше погибнуть, чем быть непривлекательной женщиной». Если уж так мыслит Муза, то снова близок конец её искусства. Однако развязка бывает не только у трагедий, но и у комедий.

101

Каков окольный путь к прекрасному. — Если прекрасное равнозначно отрадному{101} — а ведь некогда так и пели Музы, — то полезное нередко бывает окольным путём, с необходимостью приводящим к прекрасному, и в состоянии с полным правом отвести близорукий упрёк живущих только сегодняшним днём людей, не желающих ждать и думающих получить всё хорошее без окольных путей.

102

В извинение кое-какой вины. — Безусловная воля к созиданию и пристальное внимание ко всему внешнему, свойственные художникам, не дают им стать прекрасней и лучше как личностям, то есть созидать самих себя, — пусть даже их честолюбие достаточно велико, чтобы вынуждать их и в общении с другими всегда проявлять себя доросшими до растущей красоты и величия своих творений. В любом случае им дана лишь строго определённая мера силы: сколько её они используют на себя — а как это могло бы пойти на пользу и их творениям? — И наоборот.

103

Удовлетворять вкусам элиты. — Если чьим-то искусством «довольны лучшие его эпохи», то это верный признак того, что вкусам лучших следующей эпохи оно не удовлетворит: правда, он «жил для всех времён»{102} — одобрение лучших гарантирует славу.

104

Из одного куска. — Если в своей книге или творении искусства автор предстаёт как бы сделанным из одного куска, он совершенно искренне верит, что это превосходно, и бывает оскорблён, когда другие находят это отвратительным, пересоленным или хвастливым.

105

Язык и чувство. — Язык дан нам не для того, чтобы передавать чувство — это видно по тому факту, что все простые люди стыдятся подыскивать слова для выражения своих самых сильных волнительных состояний: они передают их только с помощью действий, да и тут краснеют, если другие, как им кажется, угадывают их мотивы. Среди поэтов, которым божество в общем отказало в такого рода стыде, наиболее благородные очень скупы на слова в выражении чувства, и можно заметить у них некоторую принуждённость, в то время как те, которые и пишут-то ради чувства, в практической жизни, как правило, бывают бесстыжими.

106

Заблуждение по поводу одного лишения. — Кто не отходил надолго от какого-нибудь искусства целиком и полностью, а постоянно жил в нём, тот не может даже примерно представить себе, сколь малого лишается человек, живущий без этого искусства.

107

В три четверти силы. — Автор, создавая творение, которое хочет производить впечатление здорового, должен вкладывать в него самое большее три четверти своей силы. А вот если он подошёл к крайним пределам этой силы, то творение возбуждает воспринимающего и отпугивает его своей напряжённостью. Все хорошие вещи немного небрежны и лежат, словно коровы на лугу.

108

Выпроваживать голод из дому. — Тончайшие яства для голодного ничем не отличаются от самой грубой пищи — поэтому художники более притязательные не станут и думать о том, чтобы приглашать на свои трапезы голодающих.

109

Жизнь без искусства и вина. — С творениями искусства дело обстоит так же, как с вином: а ещё лучше оно обстоит, если не нуждаться ни в том, ни в другом, пить только воду и если вода сама по себе всё вновь превращается в вино из внутреннего огня, из внутренней сладости души.

110

Гений-хищник. — Хищный гений в искусствах, способный вводить в заблуждение даже самые тонкие умы, появляется, когда кто-то смолоду без колебаний смотрит на всё хорошее как на предоставленную любому охотнику добычу, если только оно прямо не защищено законом как собственность определённого лица. А ведь всё хорошее, что создали прежние времена и мастера, свободно лежит кругом, огороженное и охраняемое только почтительной робостью немногих понимающих: этим немногим в силу нехватки стыда и даёт отпор такой гений, собирая в кучу богатство, которое уже само по себе в свою очередь вызывает почтение и робость.

111

К поэтам, воспевающим большие города. — По садам нынешней поэзии можно заметить, как близко от них находятся клоаки больших городов: к аромату цветов тут примешано то, что говорит о мерзости и гнили. — Я с болью задаю вопросы: так ли уж нужно вам, поэты, всё время приглашать в крёстные отцы язвительные остроты и грязь, когда крестить должны какое-нибудь невинное и прекрасное ощущение? Неужто надо непременно нахлобучивать на вашу благородную богиню шутовской, балаганный колпак? Но почему эта нужда, эта необходимость? — Как раз потому, что вы живёте слишком близко от клоак.

112

О солёной речи. — Ещё никто не объяснил, почему греческие писатели употребляли выразительные средства, в столь неслыханном изобилии и силе находившиеся в их распоряжении, с такою невероятной скупостью, что в сравнении с ними любая написанная после греков книга кажется кричащей, пёстрой и натянутой. — Говорят, что в местах возле льдов Северного полюса, так же как и в самых жарких странах, солью пользуются более скупо, зато жители равнин и морских побережий в зонах, умеренней нагреваемых солнцем, употребляют её в очень больших количествах. Так, может быть, и грекам соль и приправы нужны были не в такой степени, как нам, по двойной причине — потому что хотя их интеллект был холоднее и яснее, но их страстный природный характер — намного более тропическим, нежели наши?

113

Самый свободный из писателей. — Как же можно в книге для свободных умов оставить без упоминания Лоренса Стерна, его, которого Гёте чтил как свободнейший ум своей эпохи! Пусть же он довольствуется здесь честью быть названным свободнейшим из писателей всех времён, в сравнении с которым все остальные кажутся неповоротливыми, неотёсанными, нетерпимыми и мужицки-прямолинейными. И достохвальна в нём, пожалуй, не законченная, ясная, а «бесконечная мелодия» — если этим словом обозначить стилистическое направление в искусстве, в котором определённая форма постоянно ломается, сдвигается, переводится в неопределённую, а потому означает одно, но в то же самое время и другое. Стерн — великий мастер двусмысленности, если это слово, как и следует, понимать гораздо шире, чем делают обычно, подразумевая отношения между полами. Можно считать пропавшим того читателя, который в любой момент хочет точно знать, что́ Стерн думает о том или ином предмете на самом деле, смеётся ли он над ним или сохраняет серьёзную мину: он-то ведь умеет выразить то и другое одной складкой своего лица; он и сам это понимает и даже хочет быть одновременно и правым и неправым, связать в один узел глубокомыслие и фарс. Его отступления от темы — зараз продолжение рассказа и дальнейшее развитие истории; его сентенции содержат в себе одновременно иронию по поводу всего сентенциозного, его отвращение ко всему серьёзному связано со склонностью избегать поверхностного, верхоглядного подхода к любой теме. Поэтому у настоящего читателя он вызывает чувство неуверенности в том, идёт ли он, стоит или лежит: чувство, больше всего похожее на ощущение парения. Самый гибкий из авторов, он сообщает гибкость и своему читателю. Мало того, Стерн внезапно меняет роли и тут же превращается в читателя, не переставая быть автором; его книга{103} подобна спектаклю внутри спектакля, театральной публике, сидящей напротив другой театральной публики. Читателю приходится отдаваться на милость или немилость Стерновского настроения — хотя, впрочем, можно ожидать, что оно будет милостивым, всегда будет милостивым. — Странно и поучительно отношение к этой коренной двусмысленности Стерна такого большого писателя, как Дидро: оно тоже было двусмысленным — а как раз это и есть подлинно Стерновский сверх-юмор. Подражал ли он ему в своём «Жаке-фаталисте», восхищался ли им, издевался ли над ним, пародировал ли его? — этого до конца не разобрать, да, возможно, как раз этого и хотел автор. Именно такое сомнение внушает французам несправедливость в отношении этого творения их первого мастера (которому не приходится краснеть перед лицом любого древнего и нового). Именно юмор — и в особенности это юмористическое отношение к самому юмору — французы воспринимают слишком серьёзно.{104} — Надо ли добавлять, что среди всех великих писателей Стерн — наихудший образец и истинно неподражаемый автор и что даже Дидро пришлось поплатиться за свою отважную попытку подражания? То, чего хотели и что умели хорошие французы, а до них — некоторые греки как прозаики, прямо противоположно тому, чего хотел и что умел Стерн: как именно мастерское исключение он возвышается над тем, чего требовали от себя все художники в литературе: дисциплины, законченности, характера, неизменного плана, обозримости, простоты, сдержанности в походке и выражении лица. — Увы, человек Стерн, кажется, был только родственником писателя Стерна: его беличья душа скакала с ветки на ветку с необузданной возбуждённостью; ему было знакомо всё, что лежит между возвышенным и подлым; он сиживал на всяком месте, всегда с бесстыжими водянистыми глазами и сентиментальным выраженьем лица. Он обладал, если язык не устрашится такого словосочетания, жестоким добродушием и в усладах затейливого, даже испорченного воображения отличался чуть ли не слабоумной грацией невинности. Такой плотской и душевной двусмысленности, такого свободомыслия, доходящего вплоть до всех жилок и мускулов тела, как у него, не было, наверное, ни у одного другого человека.

114

Отборная реальность. — Как хороший прозаик употребляет только те слова, что входят в обиходный язык, но далеко не все входящие в него слова, — именно благодаря этому и возникает отборный стиль, — так и хороший поэт будущего станет изображать только реальное, целиком откинув все фантастические, полные суеверий, наполовину достоверные, ослабшие сюжеты, на которых прежние поэты пытали свои силы. Только реальность, но далеко не всякая реальность! А лишь отборная реальность!

115

Подвиды искусства. — Наряду с подлинными видами искусства — искусством великого покоя и искусством великого движения — есть ещё его подвиды: ищущее покоя, чванное искусство и искусство возбуждённое; оба хотят, чтобы их слабость принимали за силу, а их самих — за виды подлинного искусства.

116

Нынешняя нехватка красок для героического. — Истинные поэты и художники современности любят писать свои картины на фоне, переливающемся красной, зелёной, серой и золотой красками — на фоне возбуждённо-нервозной чувственности: уж в ней-то дети века сего знают толк. И в этом есть отрицательная сторона — конечно, если глядеть на их картины не глазами века сего, — ведь так и кажется, что в величайших из изображённых ими образов присутствует нечто мелькающее, подрагивающее, мельтешащее: вот и не веришь, что эти герои способны на героические деяния, — в лучшем случае они способны на героизирующие, хвастливые злодеяния.

117

Перегруженный стиль. — Перегруженный стиль в искусстве — результат оскудения организующей силы при расточительном изобилии средств и замыслов. — В первоначальной стадии искусства иногда можно обнаружить прямую противоположность этому.

118

Pulchrum est paucorum hominum[63]. — Историческая наука и опыт говорят нам, что всё многозначительно-чудовищное, таинственно возбуждающее фантазию и уносящее её за пределы реального и будничного, старше и растёт изобильнее, чем прекрасное в искусстве и преклонение перед ним, — и что оно снова распускается в преизбытке, как только помрачается чувство прекрасного. Видимо, для подавляющего большинства оно представляет собою более сильную потребность, чем прекрасное: и, вероятно, оттого, что оказывает более сильное наркотическое воздействие.

119

Истоки удовольствия от произведений искусства. — Если задуматься о самых первых зародышах художественного вкуса и задаться вопросом о том, какие различные виды наслаждения порождали первенцы искусства, к примеру, у первобытных народов, то первым делом обнаруживается наслаждение от понимания того, что имеет в виду другой; искусство тут — своего рода предложение загадок, которое даёт отгадывающему насладиться своей быстрой сообразительностью и проницательностью. — Затем, рассматривая самое примитивное произведение искусства, вспомним о том, что́ человеку было приятно при его восприятии, а потому вызывало у него наслаждение, — к примеру, когда художник указывал на охоту, победу, свадьбу. — С другой стороны, изображённое вызывает чувства возбуждения, растроганности, воодушевления — скажем, если воспевается мщение и опасность. Тогда наслаждение заключается в самом возбуждении, в победе над скукой. — Нам может доставлять большое наслаждение, которое мы в таком случае относим на счёт искусства, и воспоминание о неприятности, оставшейся позади, или если она как тема произведения искусства представляет нас самих слушателям интересными (например, когда певец описывает злоключения отважного морехода). — Более тонкий вид наслаждения — уже та радость, что возникает при виде всего правильного и симметричного в линиях, моментах, ритмах; ведь благодаря известному подобию пробуждается чувство всего упорядоченного и правильного в жизни, а только ему одному мы и обязаны хорошим самочувствием: в культе симметрии человек, стало быть, бессознательно почитает правило и равномерность как источник всего полученного в жизни счастья; это наслаждение — своего рода благодарственная молитва. Лишь при известном пресыщении этим последним видом наслаждения возникает ещё более тонкое чувство того, что радость может доставлять и нарушение симметрии и упорядоченности; это бывает, к примеру, когда соблазняет поиск разумного в том, что кажется абсурдом, — тогда, как форма эстетического разгадывания загадок, возникает какой-то более высокий вид упомянутого вначале наслаждения от искусства. — Тот, кто продолжит эти размышления, поймёт, от какого типа гипотез, призванных объяснить эстетические явления, здесь совершён радикальный отказ.

120

Не вплотную. — Хорошим мыслям вредит, если они следуют друг за другом слишком скоро; тогда они заслоняют друг другу перспективу. — Поэтому величайшие художники и писатели так обильно пользовались посредственным. 

* * *
Вы читали текст из книги философа Фридриха Ницше "Человеческое, слишком человеческое". Эта книга, в которой Ницше восстал против религии, морали, нравственности и прежних ценностей человека. Фридрих Ницше идёт против идеалов, христианской культуры и метафизики. Скандальная слава Ницше, отвергающего общественные устои, устоявшиеся нравы и обычаи, начинается именно с книги «Человеческое, слишком...» (1878)
Текст книги приводится в нескольких переводах на русский (содержание слева)
Добавлен том второй, где приводятся "Мнения и Изречения" - в форме коротких афоризмов, мыслей и высказываний. Также, добавлена книга "Странник и его тень", которую переводчик посчитал частью "Человеческого..."
Философские цитаты Фридриха Ницше, его афоризмы, произведения и книги о философе - вы можете читать онлайн на этом сайте.
Надеемся, что эта книга откроет для вас новый мир...
Спасибо за чтение!  Фридрих Ницше - жив!

.................................................
© Copyright: Ницше Фридрих произведения и цитаты