Ницше Фридрих: Странник и его тень: Опасность для монархов 

 
 Читай текст книги Фридриха Ницше - Человеческое слишком человеческое
 
281

Опасность для монархов. — У демократии есть способ сделать бессмысленной королевскую и императорскую власть без всякого насилия, только с помощью постоянного законного давления, — оно будет оказываться до тех пор, пока от этой власти не останется нуль, или, возможно, если угодно, пока она не будет иметь смысл любого нуля, который, сам по себе будучи ничем, в десятки раз увеличивает число, если подставить его к нему с правой стороны. Императорская и королевская власть останется в таком случае роскошным украшением на простом и функциональном одеянии демократии, красивым излишком, который она себе позволяет, пережитком всего исторически достопочтенного убранства праотцев, даже символом самой истории, — и это её уникальное положение окажется чем-то в высшей степени действенным, если, как уже сказано, она не останется сама по себе, а будет поставлена на правильное место. — Чтобы избежать опасности такого обессмысливания, нынешние короли прочно держатся зубами за своё положение военных князей: а для этого им нужны войны, то есть исключительные условия, при которых не действует упомянутое медленное законное давление демократических властей.

282

Учителя — необходимое зло. — Между умами продуктивными и голодными, воспринимающими должно быть как можно меньше людей! Ведь посредники почти непроизвольно фальсифицируют питание, которое передают: кроме того, за своё посредничество они хотят слишком большого вознаграждения для себя, и этот излишек, стало быть, отнимается у оригинальных, продуктивных умов, а заключается он в интересе, восхищении, времени, деньгах и прочем. — Итак: учителей надо считать на худой конец необходимым злом, точь-в-точь как торговцев: злом, которое следует уменьшать, насколько возможно! — И если главная причина нынешнего бедственного состояния Германии состоит, видимо, в том, что слишком многие живут и хотят жить хорошо торговлей (то есть стремятся насколько возможно снизить цену для производителя и насколько возможно увеличить её для потребителя, чтобы извлечь прибыль от как можно большего ущерба для обоих), то главную причину бедственного состояния в сфере интеллекта, безусловно, можно усматривать в преизбытке учителей: из-за него-то они и учат так мало и так плохо.

283

Налог на уважение. — Людям, которых мы лично знаем и уважаем, будь то врачи, художники, ремесленники, которые делают какую-то работу для нас, мы охотно платим так много, как только можем, а нередко даже больше, чем можем: зато людям неизвестным — так мало, как только получится. Тут идёт борьба, в которой каждый борется и заставляет бороться с собой за пядь земли. Когда для нас работают знакомые, в их работе есть что-то неоплатное — чувство и изобретательность, вложенные в неё ради нас: и нам кажется, что мы не можем выразить своё признание этого иначе, чем своего рода самопожертвованием с нашей стороны. — Самый большой налог — это налог на уважение. Чем больше воцаряется конкуренция и люди покупают у незнакомых, работают для незнакомых, тем этот налог ниже, — а ведь именно он-то и является показателем высокого уровня, на котором общаются человеческие души.

284

Средство для достижения подлинного мира. — Ни одно правительство нынче не признается, что содержит армию, чтобы удовлетворять свои случайные завоевательские прихоти; оно хочет показать, что армия нужна ему для обороны. В качестве адвоката оно призывает мораль, которая санкционирует самооборону. Но это означает: себе мы приписываем нравственность, а соседу — безнравственность, потому что его нужно представить охочим до нападений и завоеваний, в то время как нашему государству неминуемо приходится думать о средствах самообороны; кроме того, мы, объясняя, почему нам нужно войско, объявляем его, точно так же, как и наше государство, отрицающего наступательную политику и в свой черёд содержащего армию якобы только в оборонительных целях, лицемером и коварным преступником, который спит и во сне видит, как бы напасть на невинную и неловкую жертву без всяких сражений. Вот так нынче все государства и противостоят друг другу: они предполагают плохой образ мыслей у соседа и хороший — у себя. Но такая предпосылка бесчеловечна, она так же плоха, как война, и даже ещё хуже: мало того, в своей основе она — уже призыв к войне и её причина, ведь, как говорилось выше, она приписывает соседу безнравственность, а потому, видимо, провоцирует враждебное к нему умонастроение и враждебность на деле. От доктрины армии как средства самообороны необходимо отречься так же основательно, как и от завоевательских поползновений. И, возможно, придёт когда-нибудь великий день, когда народ, отличившийся в войнах и победах, в самой эффективной постановке военного дела и военной науки и привыкший приносить всему этому самые тяжёлые жертвы, по собственной воле воскликнет: «Мы ломаем свой меч!» — и вся его военная организация рухнет до последних оснований. Добровольно лишиться обороны, быв самой обороноспособной нацией, и сделать это совершенно сознательно — вот средство для достижения подлинного мира, который неизменно должен зиждиться на мирном образе мыслей: в то время как так называемый вооружённый мир, который теперь популярен во всех странах, есть образ мыслей раздора, не доверяющий ни себе, ни соседям и не кладущий оружия и из ненависти, и из страха. Лучше погибнуть, чем ненавидеть и бояться, и вдвойне лучше погибнуть, чем заставлять ненавидеть и бояться себя, — когда-нибудь это должно стать даже самым категоричным правилом для каждого общества, обладающего государством! — У наших народных избранников, как известно, не хватает времени на раздумья о природе человека: иначе они поняли бы, что трудятся напрасно, когда трудятся над «постепенным снижением бремени вооружений». Наоборот: лишь когда такого рода нужда обостряется до предела, ближе всего становится и своего рода Бог — только он и может тут помочь. Знамя войны может быть уничтожено лишь одним махом, ударом молнии: но молнии, как вам известно, падают из облаков — и с вышины. —

285

Компенсируется ли собственность справедливостью. — Когда люди начинают остро переживать несправедливость, порождаемую собственностью — а стрелка великих часов регулярно возвращается на то же место, — то говорят о двух способах помочь этой беде: это, во-первых, равное распределение собственности и, во-вторых, упразднение частной собственности и её обобществление. Последнее средство особенно по нраву нашим социалистам, которые никак не могут простить одному древнему иудею слов «не укради». Согласно их учению, седьмой закон, наоборот, должен звучать так: «не обладай». — Попытки воспользоваться первым рецептом часто предпринимались в старые времена — правда, всегда только в миниатюре, но зато так неудачно, что и мы можем извлечь из этого поучительные выводы. Легко сказать «равные земельные наделы»; но сколько ожесточённости порождают необходимые для этого разделы и межевания, потеря издавна почитавшегося владения, сколько священных чувств получают при этом жестокие раны и приносятся в жертву! Перекапывая межевые камни, люди перекапывают и нравственность. И, опять-таки, сколько новой ожесточённости среди новых владельцев, сколько ревности и косых взглядов, ведь двух по-настоящему равных наделов не бывает, а если бы и были, то человеческая зависть к соседу не поверила бы в их равенство. А ведь как долго сохранялось это отравленное уже в корне и нездоровое равенство! На протяжении немногих поколений в одном месте один надел, переходя по наследству, приходился на пять человек, в другом — пять наделов на одного: а в случае, если благодаря жёстким законам о наследовании таких неполадок удавалось избежать, хозяева равных земельных наделов хотя и встречались, но между ними были бедные и недовольные, у которых не было ничего, кроме зависти к родственникам и соседям, а также страстного желания перевернуть порядок вещей. — А если, следуя второму рецепту, обобществить частную собственность, превратив отдельного человека всего лишь во временного арендатора, то пахотная земля пропадёт вообще. Ведь ко всему, чем человек владеет лишь на время, он относится без заботы и самоотдачи, он обращается с такой собственностью эксплуататорски, как хищник или как безалаберный мот. Если Платон думает, будто корысть исчезнет вместе с собственностью, то ему надо возразить, что после упразднения корысти у человека в любом случае не останется и его четырёх кардинальных добродетелей{167}, и приходится сказать: самая страшная чума не нанесла бы человечеству такого вреда, как тот, что в один прекрасный день причинило бы ему исчезновение тщеславия. Без тщеславия и эгоизма — чем были бы человеческие добродетели? Это прозрачный намёк на то, что последние — лишь имена и маски первых. Платонов утопический основной мотив, на который всё ещё продолжают петь нынешние социалисты, зиждется на недостаточном знании человека: ему не хватало знания истории моральных чувств, понимания происхождения хороших, полезных качеств человеческой души. Добро и зло представлялись ему, как и всей древности, наподобие чёрного и белого, то есть он верил в радикальное отличие добрых и злых людей, хороших и плохих качеств. — Чтобы внушить на будущее больше доверия к собственности, чтобы сделать её более нравственной, нужно дать возможность приобретать небольшой достаток путём труда, но препятствовать быстрому обогащению без усилий; нужно забрать все виды транспорта и торговли, благоприятствующие накоплению большого достатка, а это значит, главным образом — торговлю деньгами, из рук частных собственников и частных обществ, и считать угрозой обществу как чрезмерно имущих, так и неимущих.

286

Стоимость труда. — Если определять стоимость труда, исходя из того, сколько на него затрачено времени, прилежания, добросовестности или небрежности, упорства, находчивости или лености, честности или показного усердия, то найденная стоимость никогда не будет справедливой; ведь на чашу весов нужно поставить всю личность человека, а это невозможно. Тут вполне уместно сказать «не судите». Но ведь оценкой труда недовольны те, чьё требование справедливости мы слышим сегодня. Размышляя дальше, мы обнаружим, что ни один человек не несёт ответственности за свой продукт — свой труд: стало быть, отсюда никак не следует и заслуга, а всякий труд хорош или плох настолько, насколько и должен быть при таком-то или таком-то соотношении сил и слабостей, знаний и потребностей. Рабочий не выбирает, работать ли ему и если работать, то как. Высокая оценка труда создана лишь более широким и более узким пониманием пользы. То, что мы нынче называем справедливостью, в этой области весьма уместно как хорошо усовершенствованная полезность, не только учитывающая момент и эксплуатирующая обстоятельства, но думающая и об устойчивости всех условий, а потому имеющая в виду и благо рабочих, их телесную и душевную удовлетворённость, — с тем, чтобы они и их потомки хорошо работали и на наших потомков, оставаясь надёжными на время, превышающее срок одной человеческой жизни. Эксплуатация рабочих, как сейчас понимают, была глупостью, хищническим отношением за счёт будущего, угрозой обществу. Теперь уже дело чуть ли не дошло до войны: и во всяком случае издержки на поддержание мира, на заключение соглашений и достижение доверия отныне будут очень велики, поскольку была очень велика и длилась очень долго глупость эксплуататоров.

287

Об изучении общества как тела. — Для тех, кто сейчас в Европе, а особенно в Германии, хочет изучать экономику и политику, самое скверное состоит в том, что фактические условия иллюстрируют не правила, а исключения или переходные и начальные стадии. Поэтому нужно сначала научиться закрывать глаза на фактическое положение вещей и, к примеру, направлять взгляд вдаль, на Северную Америку, туда, где ещё можно видеть своими глазами и застать на месте начальные и нормальные движения общественного тела, если будет на то желание, — в то время как в Германии для этого потребуются трудные исторические разыскания или, как уже упоминалось, бинокль.

288

В каком смысле машина унижает. — Машина безлична, она лишает труд чести, того индивидуально удачного и ошибочного, что присуще любому ручному труду, то есть заключённой в нём капли человечности. Прежде любая покупка ремесленных товаров была отличием изготовивших их ремесленников, знаками которых мы себя окружали: домашняя утварь и одежда становились поэтому символическим выражением взаимного уважения и личной связи — а нынче мы живём, сдаётся, исключительно в условиях анонимного и безличного рабства. — Не следует платить слишком дорого за облегчение труда.

289

Карантин на столетия. — Демократические институты — это карантины против старой чумы тиранических влечений: в качестве таковых они чрезвычайно полезны и чрезвычайно скучны.

290

Самый опасный из сторонников. — Самый опасный из сторонников — тот, отпадение которого приведёт к гибели всей партии: иными словами, это наилучший сторонник.

291

Судьба и желудок. — Одним бутербродом больше или меньше в желудке жокея — и, бывает, от этого зависят результаты скачки и ставок, то есть счастье или несчастье для тысяч людей. — Покуда судьбы народов зависят от дипломатов, желудки дипломатов всегда будут предметом патриотических забот. Quousque tandem[87] —

292

Победа демократии. — В наши дни все политические силы пытаются эксплуатировать страх перед социализмом, чтобы укрепить собственные позиции. Но длительную выгоду отсюда извлекает всё же только демократия: ведь все партии вынуждены сейчас льстить «народу», предоставляя ему всяческие льготы и свободы, благодаря чему он в конце концов сделается всемогущим. Народ как нельзя более далёк от социализма как учения об изменении условий приобретения собственности: а если только он когда-нибудь подавляющим большинством голосов в своих парламентах получит инструмент для завинчивания налоговых гаек, то с помощью прогрессивного налога набросится на верхушку капиталистов, купцов и биржевиков и действительно постепенно создаст среднее сословие, которое сможет забыть о социализме, как о побеждённой болезни. — Практическим результатом этой распространяющейся демократизации будет прежде всего союз европейских народов, в котором каждый отдельный народ получит границы, соответствующие географической целесообразности, и будет иметь положение кантона с его особыми правами: а с историческими воспоминаниями прежних народов при этом будут считаться очень мало, поскольку пиетет по отношению к ним мало-помалу будет до основания искоренён при господстве демократического принципа с его страстью к нововведениям и экспериментам. Исправления границ, которые окажутся при этом необходимыми, будут проводиться так, чтобы идти на пользу больших кантонов и одновременно на пользу всего союза, а не ради памяти о какой-нибудь седой старине. Найти основания для таких исправлений будет задачей будущих дипломатов, которые в то же время должны быть исследователями культуры, агрономами, экспертами в области сообщений и опираться не на армии, а на причины и соображения пользы. Лишь тогда внешняя политика будет неразрывно связана с внутренней: в то время как сейчас последняя всё ещё поспевает вслед за своей гордой повелительницей, собирая в жалкую корзинку отдельные колосья, оставшиеся после жатвы первой.

293

Цель и средство при демократии. — Демократия стремится создать и гарантировать независимость для как можно большего количества человек — независимость мнений, образа жизни и заработка. Для этого ей необходимо отказать в политическом праве голоса как неимущим, так и сверхбогатым, этим двум незаконным классам людей, над устранением которых она должна постоянно работать, поскольку они всё снова ставят под вопрос решение её задачи. Равным образом она должна препятствовать всему, что, как кажется, нацелено на организацию партий. Ведь три великих врага независимости в указанном тройном значении суть неимущие, богачи и партии. — Я говорю о демократии будущего. То, что называется так уже сейчас, отличается от более старых государственных форм лишь тем, что едет с новыми лошадьми: улицы всё ещё старые, и колёса тоже ещё старые. — Действительно ли опасность для народного блага уменьшилась при езде на таких экипажах?

294

Благоразумие и успех. — Благоразумие, великое качество, в сущности, добродетель всех добродетелей, их прабабка и царица, в обычной жизни отнюдь не всегда пользуется успехом, и жених, который домогался бы этой добродетели лишь ради успеха, почувствовал бы себя обманутым. А люди практические считают его подозрительным и путают с коварством и ханжеской хитростью: а тот, кому благоразумия, напротив, явно не хватает — человек, который без раздумий берётся за дело да и промахивается, — пользуется славой честного, надёжного малого. Стало быть, практические люди не любят благоразумных, считая, что те представляют для них опасность. С другой стороны, благоразумных часто воспринимают как людей боязливых, робких, педантичных — непрактичные сибариты находят их как раз неприятными, поскольку те не живут, подобно им самим, на авось, не думая о своём поведении и об обязанностях: благоразумные появляются в среде непрактичных как их воплощённая совесть, и ясный день при виде первых меркнет в глазах вторых. И когда успех и любовь окружающих обходят благоразумных людей стороной, они всегда могут говорить себе в утешение: «Такие уж высокие налоги приходится мне платить за обладание самым ценным благом среди людей — но дело того стоит!»

295

Et in Arcadia ego[88]. — Я глядел вниз, поверх волнующихся складок холмов, на молочно-зелёное озеро, сквозь пихты и мрачные от старости ели: всевозможного вида обломки скал вокруг меня, пестреющая цветами и травами земля. Стадо двигалось передо мной, растягиваясь и рассыпаясь; отдельные коровы и их группы подальше, в резком свете вечерней зари, рядом с хвойником; другие ближе, темнее; всё — в спокойствии и вечерней сытости. Часы показывали половину шестого. Бык стада вошёл в белопенный ручей и медленно двинулся по его бурному току, противясь и поддаваясь: так он, видно, доставлял себе какое-то яростное удовольствие. Пастухами были два спалённых солнцем создания с Бергамских Альп: девочка одета почти так же, как мальчик. Слева стены скал и снежные поля над широкими полосами леса, справа два чудовищных обледенелых зубца, высоко надо мною, плывущих в дымке солнечного воздуха, — всё велико, тихо и светло. Вся эта красота вызывала дрожь и немое благоговение перед моментом своего откровения; невольно, так, будто нет ничего более естественного, мысленно видишь в этом чистом, чётком мире света (в котором нет никакого томления, ожидания, где не надо глядеть ни в прошлое, ни в будущее) греческих героев; тут нужно ощущать ту же атмосферу, что ощущал Пуссен, ощущать как его ученик, — героическую и в то же время идиллическую. — Вот так некоторые люди и жили, так они постоянно вчувствовались в мир, а мир вчувствовали в себя, и был среди них один из величайших людей, открывший героико-идиллический вид философствования: Эпикур.

296

Считать и измерять. — Видеть сразу много вещей, соотносить их друг с другом, подводить им общий баланс и быстро извлекать из них вывод, достаточно надёжно высчитывая их конечный итог, — такое умение составляет решающее качество великих политиков, полководцев, купцов: коротко говоря, это умение быстро считать в уме. Видеть пред собой одно дело, находить в нём единственный мотив своих поступков и судью всех остальных — это решающее качество героев, равно как и фанатиков; иными словами, это сноровка в измерении одною меркой.

297

Не смотреть не вовремя. — Пока что-то переживаешь, надо полностью отдаваться переживанию, закрывая глаза, то есть не быть внутри переживания ещё и наблюдателем. Ведь это нарушит хорошее пищеварение переживания, и вместо мудрости ты получишь только индижестию{168}.

298

Из практики мудрецов. — Чтобы стать мудрым, нужно намеренно идти на некоторые переживания, иначе говоря, бросаться им в пасть. Разумеется, это куда как опасно; иные «мудрецы» оказывались при этом съеденными.

299

Умственное переутомление. — Бывает, мы проявляем к людям равнодушие и холодность, что воспринимается как жестокость, как изъян характера, но часто оказывается только результатом умственного переутомления: из-за него нам безразличны или противны и другие, и мы сами.

300

«Одно только нужно».{169} — Если ты умён, для тебя важно только одно: сохранять веселие души. — Эх, добавил некто, если ты умён, то лучше всего тебе быть мудрым.

301

Проявление любви. — Некто сказал: «Я никогда не размышлял глубоко о двух людях: и это говорит о моей любви к ним».

302

Как люди пытаются исправлять плохие аргументы. — Иные подбрасывают вслед своим плохим аргументам частицы своей личности, словно благодаря этому те пойдут более верным путём, превратившись в аргументы прямые и хорошие: совсем как игроки в кегли, которые, бросив шар, стараются подправить его траекторию, жестикулируя и размахивая руками.

303

Законность. — Мало быть образцовым человеком в отношении прав и собственности, к примеру, если мальчишка не крадёт фрукты в чужом саду, а взрослый не бегает по некошеным лугам, — чтобы привести здесь мелочи, которые, как известно, дают лучшие демонстрации образцовости этого рода, чем вещи более важные. Этого мало: тогда человек — всё ещё «юридическое лицо», обладающее той степенью нравственности, на какую способно даже «общество», то есть сбитая воедино людская куча.

304

Человек! — Что такое тщеславие самого тщеславного человека в сравнении с тщеславием самого скромного, когда он чувствует себя «человеком» посреди природы и общества!

305

Самонужнейшая гимнастика. — Способность быть себе хозяином в больших делах дробится и исчезает, если человеку не хватает её в малых. Каждый день испорчен и грозит порчей следующему, если хотя бы раз в день не отказываешь себе в какой-нибудь мелочи: такая гимнастика необходима, если хочешь доставлять себе удовольствие быть себе хозяином.

306

Способность терять себя. — Как только ты себя нашёл, нужно научиться время от времени себя терять — а потом находить снова: если, конечно, ты человек мыслящий. Ведь такому вредно навсегда быть привязанным к одной и той же личности.

307

Когда необходимо расставаться. — Надо уметь хотя бы на время расставаться с тем, что ты хочешь познать и измерить. Лишь отойдя от города, ты увидишь, насколько его башни возвышаются над домами.

308

В полдень. — Странная мания покоя, которая может длиться месяцы и годы, в полдень жизни овладевает тем, кому было даровано её кипучее и бурное утро. Вокруг него ширится тишина, голоса звучат глухо, всё глуше; отвесные лучи солнца падают на него. На укромной лесной лужайке он видит спящего великого Пана; все вещи природы заснули вместе с ним, храня на лицах выражение вечности, — так ему кажется. Он ничего не хочет, он ни о чём не заботится, сердце его замерло, и только глаза его живут — это смерть с неспящими глазами. Тогда человек видит много такого, чего прежде не видел, и на всё, что он видит, наброшена сеть из света, под которой оно словно погребено. Он ощущает при этом счастье, но счастье это тяжёлое-тяжёлое. — Тут, наконец, деревья начинает шевелить ветер, полдень минует, жизнь снова становится для него привлекательной, жизнь с незрячими глазами, а за нею шумно несётся её свита: желания, обман, забвение, наслаждение, уничтожение, тление. И вот уж наступает вечер, ещё более кипучий и бурный, чем утро. — Длительные состояния познания кажутся человеку подлинно деятельному почти жуткими и болезненными, но никак не неприятными.

309

Остерегаться своего портретиста. — Большому живописцу, схватившему и изобразившему в портрете лицо и глаза человека в их наивысшей выразительности, в жизни, позднее, этот же человек почти всегда представляется всего лишь карикатурой.

310

Два основных закона новой жизни. — Первый основной закон: следует ориентировать жизнь на самое надёжное, доказуемое, а не на самое отдалённое, неопределённое, расплывающееся облаками на горизонте, как делалось прежде. Второй основной закон: прежде чем наладить свою жизнь, придав ей окончательное направление, необходимо установить градацию ближайшего и близкого, надёжного и менее надёжного.

311

Опасная возбудимость. — Люди одарённые, но вялые, всегда кажутся несколько возбуждёнными, увидев, что кто-то из их друзей справился с порядочной работой. У них пробуждается ревность, они стыдятся своей лености — или, наоборот, боятся, что человек деятельный теперь станет презирать их ещё больше, чем всегда. В таком настроении они критикуют их новую работу — и критика их превращается в месть, к величайшему изумлению её автора.

312

Разрушение иллюзий. — Иллюзии — конечно, удовольствия дорогостоящие: но разрушение иллюзий — вещь ещё более дорогостоящая, если смотреть на него как на удовольствие, которым оно, несомненно, для некоторых людей и является.

313

Монолитность мудрого. — У коров бывает иногда выражение удивления, застывшего на пути к вопросу. А в глазах разума более высокого можно увидеть сплошное nil admirari[89], похожее на монолитность безоблачного неба.

314

Быть больным не слишком долго. — Избегайте слишком долго быть больными: ведь зрителям скоро надоест отдавать свой обычный долг — проявлять сострадание, потому что долго поддерживать в себе это состояние стоит им слишком больших усилий; потом они просто начнут презирать ваш характер, сделав вывод: «Вы заслуживаете того, чтобы быть больными, и нам больше не нужно носиться вокруг вас со своим состраданием».

315

Совет энтузиастам. — Кому по нраву увлекаться и с лёгкостью возноситься к небесам, тот должен остерегаться чересчур отяжелеть, то есть, к примеру, слишком много учиться и особенно наполнять себя наукой. Наука делает ум неповоротливым — мотайте на ус, энтузиасты!

316

Заставать себя врасплох. — Кто хочет видеть, каков он на самом деле, должен научиться заставать себя врасплох — с факелом в руке. Ведь с умственным началом в человеке дело обстоит так же, как и с телесным: тот, кто привык смотреться в зеркало, постоянно забывает о своём безобразии, и только живописец способен вернуть ему эту память. Но он привыкает и к портрету, забывая о своём безобразии ещё раз. — Тут действует общий закон: человек не переносит неизменного безобразия, разве только на мгновение; он забывает о нём или отрицает в каждом случае. — Моралистам следует улавливать это мгновение, чтобы успеть преподнести свои истины.

317

Мнения и рыбы. — Своими мнениями человек владеет так же, как владеет рыбами, — если, конечно, у него есть рыбный пруд. Достаточно пойти ловить рыбу и действовать удачно — и получишь свою рыбу, свои мнения. Я говорю здесь о живых мнениях, о живой рыбе. Другие люди довольствуются посещением музея ископаемых — и соответственно, в своей голове, «убеждениями». —

318

Признаки свободы и неволи. — Удовлетворять свои насущные потребности самому, насколько можешь, пускай и не до конца, — это путь к свободе ума и личности. Если ты допускаешь, чтобы множество твоих потребностей, в том числе и не насущных, удовлетворяли другие, и притом так хорошо, как только возможно, — то это заводит тебя в неволю. Софист Гиппий, который сам добыл, сам изготовил всё, что носил и на себе, и в себе, именно поэтому шёл по пути к высочайшей свободе ума и личности. И не нужно, чтобы всё было сработано одинаково хорошо и совершенно: гордость уж как-нибудь залатает прорехи.

319

Вера в себя. — В наше время люди не доверяют всякому, кто верит в себя; в иные времена было достаточно заставить поверить в себя других. Рецепт получения веры сейчас гласит: «Не щади себя! Если хочешь, чтобы твоё мнение явилось другим в свете достоверности, сначала подожги свою хижину!»

320

Богаче и беднее зараз. — Я знаю одного человека, который с детства привык хорошо думать о человеческом уме, то есть о подлинном интересе людей к умственным предметам, о бескорыстном предпочтении, отдаваемом ими тому, что они познали как истину, и ему подобном, но о своём собственном уме (логическом мышлении, памяти, присутствии духа, фантазии) имевшего скромное, даже низкое мнение. Он ничего о себе не воображал, сравнивая себя с другими. Но вот с течением времени он был вынужден переучиваться в этом отношении — сначала один раз, а потом постоянно; можно было бы подумать, к своей величайшей радости и удовлетворению. Что-то подобное у него и впрямь было; но, как он однажды сказал, «сюда примешивалась горечь самого горького сорта, какой я не знал во всю мою прежнюю жизнь: ведь с тех пор как я начал более справедливо судить об умственных потребностях людей и своих собственных, мой ум стал казаться мне мало пригодным; не думаю, что способен сделать с его помощью что-то хорошее, поскольку ум других людей не может его воспринять: сейчас я постоянно вижу перед собою ужасающую пропасть между людьми щедрыми на помощь и нуждающимися в помощи. Потому-то и мучает меня необходимость скрывать свой ум и наслаждаться им в одиночку, насколько им можно наслаждаться. Но блаженнее давать, нежели принимать:{170} и что такое самый богатый в одиночестве пустыни!»

* * *
Вы читали текст из книги философа Фридриха Ницше "Человеческое, слишком человеческое". Эта книга, в которой Ницше восстал против религии, морали, нравственности и прежних ценностей человека. Фридрих Ницше идёт против идеалов, христианской культуры и метафизики. Скандальная слава Ницше, отвергающего общественные устои, устоявшиеся нравы и обычаи, начинается именно с книги «Человеческое, слишком...» (1878)
Текст книги приводится в нескольких переводах на русский (содержание слева)
Добавлен том второй, где приводятся "Мнения и Изречения" - в форме коротких афоризмов, мыслей и высказываний. Также, добавлена книга "Странник и его тень", которую переводчик посчитал частью "Человеческого..."
Философские цитаты Фридриха Ницше, его афоризмы, произведения и книги о философе - вы можете читать онлайн на этом сайте.
Надеемся, что эта книга откроет для вас новый мир...
Спасибо за чтение!  Фридрих Ницше - жив!

.................................................
© Copyright: Ницше Фридрих произведения и цитаты