Ницше Фридрих: Странник и его тень: всякий человек сам несёт в себе часть рока 

 
 Читай текст книги Фридриха Ницше - Человеческое слишком человеческое
 
61

Фатализм турка. — Коренной порок в фатализме турка состоит в том, что он противопоставляет друг другу человека и рок как две разные вещи: человек, говорит он, может противиться року, пытаться избежать его, но в конце концов рок всё равно одержит верх; а потому самое разумное — смириться или жить, как придётся. На самом же деле всякий человек сам несёт в себе часть рока; если он думает противиться року заданным образом, то именно этим и даёт року свершиться; борьба с ним существует лишь в воображении, но равным образом является и упомянутым смирением перед его лицом; все эти виды воображения заключены в самом роке. — Страх, который большинство людей испытывают перед учением о несвободе воли, это страх перед фатализмом турка: им кажется, будто человек, не в состоянии изменить что-либо в своём будущем, так и застынет перед ним бессильным, смирившимся, с покорно сложенными на груди руками, либо будто он даст полную волю своим страстям, поскольку и это не приведёт к худшему, чем заранее предопределено. Глупости человеческие — такая же часть рока, как и благоразумие: рок — это в том числе и названный страх перед верой в рок. Ты сам, несчастный трус, и есть царящая и над богами неумолимая Мойра для всего, что с тобою свершится; ты — благословение или проклятье, а уж в любом случае — цепи, которыми связан и сильнейший; в тебе предначертано всё будущее человеческого мира, и бесполезно ужасаться, глядя на себя.

62

Адвокат дьявола. — «Человек учится только на своих ошибках, а благодаря чужим ошибкам добреет» — так гласит та странная философия, которая выводит всякую нравственность из сострадания, а всякую разумность — из изоляции: тем самым она бессознательно защищает интересы всех человеческих ошибок. Ведь для сострадания нужно страдание, а для изоляции — презрение других.

63

Моральные характерные маски. — В эпохи, когда сословные характерные маски считались совершенно незыблемыми, как сами сословия, моралисты поддаются соблазну считать и называть абсолютными и моральные характерные маски. К примеру, Мольер естествен как современник Людовика XIV; в нашем же обществе переходных состояний и средних школьных классов он показался бы гениальным занудой.

64

Самая благородная добродетель. — В первую эпоху развития высшей человечности самой благородной из добродетелей считалась храбрость, во вторую — справедливость, в третью — умеренность, в четвёртую — мудрость. В какой эпохе живём мы? В какой — ты?

65

Что необходимо в первую очередь. — Человек, не желающий стать хозяином своим вспышкам гнева, своей язвительности и мстительности, своего сладострастия, но пытающийся стать хозяином чего-то другого, так же глуп, как землепашец, распахавший землю рядом с горным потоком, но не оградивший её от затопления.

66

Что есть истина? — Шварцердт (Меланхтон){143}: «Свою веру нередко проповедуют так, будто потеряли её и ищут по всем закоулкам, — и уж тогда проповедуют её не худшим образом!» — Лютер: «Нынче, брат, ты говоришь, прямо как ангел!» — Шварцердт: «Но это идея твоих недругов, и они используют её против тебя.» — Лютер: «Так то была ложь дьявольская.»

67

Привычка видеть контрасты. — Всюду распространённое неточное наблюдение везде в природе видит противоположности (к примеру, тёплого и холодного), в то время как там нет противоположностей, а есть лишь различия в степени. Эта скверная привычка соблазнила нас понимать и стараться расчленять в соответствии с такими противоположностями и внутреннюю природу, духовно-нравственный мир. Вместо переходов люди видели контрасты — поэтому человеческие чувства впитали в себя неимоверно много всего мучительного, самомнения, жестокости, отчуждённости, холодности.

68

Можно ли прощать? — Как можно вообще им прощать, если они не ведают, что творят! Не надо прощать ровным счётом ничего. — Но разве человек когда-нибудь осознаёт полностью, что творит? И если даже это всегда остаётся по меньшей мере под вопросом, то, значит, люди никогда не должны прощать друг другу ничего, а для самого разумного из них акт милосердия — вещь невозможная. И напоследок: если бы злодеи действительно ведали, что творят, — то и мы имели бы право прощать, если бы имели право обвинять и наказывать. Но такого права у нас нет.

69

Привычный стыд. — Почему мы чувствуем стыд, когда нам делают добро и награждают отличием, которых мы, как говорится, «не заслужили»? Тогда нам кажется, будто мы вторглись в область, где мы чужие, откуда нас должны прогнать, — как бы в святилище или в святая святых, куда мы не имеем права входить. Но нас всё-таки пустили туда по недосмотру: и теперь нами владеет то страх, то почтение, то смущение, и мы не знаем, бежать ли нам или наслаждаться блаженным мигом и его милостями. Всякий стыд сопровождается неким таинством, оскверняемом нами или словно находящимся под угрозой осквернения; всякая милость порождает стыд. — Но как задумаешься над тем, что мы вообще никогда ничего «не заслужили», то чувство стыда станет привычным, если предаваться ему в рамках общего христианского понимания вещей: ведь, по-видимому, такому стыду неизменно должны доставаться благословения и милость Бога. Однако и вне пределов этого христианского толкования состояние привычного стыда возможно и для мудреца совершенно безбожного, уверенного в принципиальной безответственности и незаслуженности любого действия и любого существа: если к нему отнесутся так, словно он заслужил то или другое, то ему покажется, будто он занёсся в какой-то высший порядок существ, в принципе заслуживающих чего-то, существ свободных и действительно способных нести ответственность за свои желания и возможности. И когда кто-то скажет ему «ты это заслужил», то он услышит в этом «ты не человек, а бог».

70

Самый неумелый воспитатель. — У одного все его подлинные добродетели растут на почве духа противоречия, у другого — на почве неспособности сказать нет, которая для него будет духом согласия; вся нравственность третьего происходит от его одинокой гордости, четвёртый растит свою на основе сильного стадного инстинкта. А теперь допустим, что из-за неумелых воспитателей и случайностей семена добродетели у этих четверых не были засеяны в почву их натур, в их отборный и жирный чернозём: тогда они были бы лишёнными всякой нравственности, слабыми и неприятными людьми. А кто оказался бы тогда самым неумелым из всех воспитателей и злым роком для этих четырёх людей? Моральный фанатик, полагающий, что добро может вырасти только из добра, на почве добра.

71

Манера писать, присущая осторожности. — A: Но если бы все это знали, то вышел бы вред для большинства. Ведь ты и сам называешь эти мысли опасными для лиц из группы риска, но всё равно публикуешь их? B: Я пишу так, чтобы меня не хотелось читать ни черни, ни populi[78], ни партиям любого толка. Следовательно, эти мысли никогда и не будут публичными. A: Но как же ты пишешь? B: Ни для пользы, ни для удовольствия — этих трёх.

72

Божественные посланцы. — Вот и Сократ чувствует себя божественным посланцем: но я не знаю, не следует ли тут улавливать какого-то налёта аттической иронии и даже глумливости, которые смягчают это полное рока и надменности понятие. Он говорит об этом без прикрас: выбранные им образы овода и коня{144} просты и лишены жреческой пышности, а собственно религиозная задача, которую он чувствует как свою — подвергнуть бога разнообразнейшей проверке на предмет того, сказал ли он правду, — позволяет догадываться об отваге и прямодушии, с которыми миссионер переходит здесь на сторону своего бога. Это испытание бога — один из тончайших компромиссов между благочестием и свободой ума, какие когда-либо выдумывались. — Теперь нам не нужен и такой компромисс.

73

Честная живопись. — Рафаэль, которому важнее была церковь (насколько она могла платить), чем, как и лучшим людям его эпохи, предметы церковной веры, ни на шаг не уступал требовательному экстатическому благочестию многих своих заказчиков: он не терял своей честности, даже в той картине-исключении, которая изначально была задумана как хоругвь, — в «Сикстинской Мадонне». Здесь ему вдруг захотелось написать видение — но такое, которое могло быть и было и у молодых дворян без «веры», видение будущей супруги, женщины умной, с благородною душой, молчаливой и очень красивой, держащей на руках их первенца. Пускай старики, привыкшие молиться и преклоняться, чтят в этом образе, подобно старцу слева, нечто сверхчеловеческое: а мы, что помоложе — так, кажется, взывает к нам Рафаэль, — станем по правую руку, подле прекрасной девушки, которая своим приглашающим, отнюдь не подобострастным взглядом говорит зрителям: «Не правда ли — эта мать и её дитя являют собою зрелище приятное и притягательное?» Этот лик и этот взор отражают радость, возникшую в лицах зрителей; создавший всё это художник наслаждается на такой лад и сам, добавляя свою радость к радости адресатов искусства. — Что касается черт «спасителя» в лице младенца, то Рафаэль, честный человек, который не желал писать душевное состояние, в существование которого не верил, учтиво обманывает своих верующих зрителей; он написал игру природы, не такую уж и редкую — взгляд мужчины, идущий из глаз младенца, и притом взгляд честного, готового прийти на помощь мужчины, видящего бедственное положение. Такой взгляд обычно сочетается с бородой; если бороды тут нет и одно и то же лицо несёт на себе выражения двух разных возрастов жизни, то это приятный парадокс, который верующие растолковали себе в духе своей веры в чудеса, — чего и следовало ожидать художнику от их искусства толкования и вкладывания.

74

Молитва. — Всякое моление — этот ещё не совсем угасший обычай древних времён — имело смысл лишь при двух условиях: надо было думать, что можно расположить к себе божество или изменить его настроение, и надо было думать, что молящийся и сам лучше всех знает свою нужду, то, чего ему и впрямь следует желать. Оба условия, принятые и установившиеся во всех других религиях, были, однако, отвергнуты как раз христианством; если оно тем не менее сохраняет молитву при своей вере во всё знающий и всё предвидящий разум Бога, благодаря которым эта молитва как раз и становится, по сути, бессмысленной, даже кощунственной, — то и тут оно ещё раз проявляет свою достойную изумления змеиную премудрость; ведь ясно выраженный запрет «ты не должен молиться» привёл бы христиан через скуку к нехристианству. В христианском «ora et labora»[79] ora заменяет собою удовольствие: чем же без этого ora было бы заняться тем несчастным, которые отказались от labora, святым, — а вот беседовать с Господом, домогаться от него разных приятных вещей, самим немного потешаться над тем, как можно быть таким глупым, чтобы при таком превосходном Отце ещё иметь желания, — для святых это было отличнейшим изобретением.

75

Святая ложь. — Ложь, с которой на устах умерла Аррия (Paete, non dolet[80]), омрачает все истины, когда-либо высказанные умирающими. Это единственная святая ложь, которая была прославлена, тогда как дурная слава святости во всех остальных случаях досталась лишь заблуждениям.

76

Самый нужный из апостолов. — Среди двенадцати апостолов лишь одному нужно было всегда быть твёрдым, как камень, дабы на нём могла быть построена новая Церковь.{145}

77

Что более бренно — дух или плоть? — В правовых, моральных и религиозных феноменах наиболее долговечно, как правило, самое внешнее, зримое, то есть обычай, жест, церемония: всё это — плоть, в которую постоянно привходит новая душа. Культ всё снова истолковывается как неизменный словесный текст; понятия и чувства играют роль жидкого элемента, обычаи — твёрдого.

78

Вера в болезнь как болезнь. — Лишь христианство накликало на мир беду; лишь христианство ввело в мир грех. Но вот вера в лекарство, которое оно предложило от греха, мало-помалу оказалась подорвана до глубочайших своих корней: и всё-таки ещё существует вера в болезнь, вера, которую оно внушило и распространило.

79

Как говорят и пишут верующие. — Если человека верующего не выдают уже его священнический стиль и общий тон, как в разговоре, так и на письме, то с его мнениями о религии и в её пользу считаться уже не стоит. Они не имеют силы для самого их обладателя, если ему, как о том говорит его стиль, присущи ирония, надменность, злоба, ненависть и все перипетии настроений, — в точности как человеку самому неверующему. — Так насколько же не имеющими силы они покажутся его слушателям и читателям! Короче говоря, он будет делать их ещё более неверующими.

80

Опасность, заключённая в личности. — Чем больше Бога считали личностью как таковой, тем меньше хранили ему верность. Человек куда больше привержен своим мысленным образам, чем самым любимым из людей: потому-то он и способен жертвовать собой за государство, за церковь, даже за Бога — в той мере, в какой последний выступает именно его порождением, его идеей, а не воспринимается человеком в слишком личностном ключе. В последнем случае человек почти всегда ссорится с Богом: ведь и с уст самого благочестивого из людей сорвался горький возглас: «Боже мой, для чего Ты оставил Меня!»

81

Мирское правосудие. — Есть возможность перевернуть мирское правосудие вверх дном — с помощью учения о полной безответственности и невинности каждого человека: шаг в том же направлении уже и был сделан, и притом на основе противоположного учения о полной ответственности и подсудности каждого. Основатель христианства был тем, кто хотел искоренить мирское правосудие и уничтожить суд и наказание. Ведь всякую вину он понимал как «грех», то есть как кощунство против Бога, а не против мира, с другой же стороны каждого человека считал грешником величайшего масштаба и почти во всех отношениях. Но виновные не должны быть судьями над равными себе — так решила его справедливость. Поэтому все судьи, отправлявшие мирское правосудие, были в его глазах так же виновны, как и те, кого они осуждали, а их мина невинности казалась ему ханжеством и фарисейством. Кроме того, он смотрел на мотивы поступков, а не на их результаты, а для осуждения за мотивы считал достаточно проницательным только одного: самого себя (или, как он выражался, Бога).

82

Аффектация при расставании. — Человек, желающий расстаться с партией или религией, думает, что теперь ему необходимо их опровергнуть. Но такое намерение очень высокомерно. Нужно только, чтобы он ясно представлял себе, какие скрепы соединяли его до сих пор с этой партией или религией, а теперь больше не соединяют, что за цели привели его туда, а теперь ведут в другом направлении. Мы примыкаем к партиям и религиям, не стоя на почве строгого познания: поэтому, расставаясь с ними, мы не должны и аффектировать это.

83

Спаситель и врачеватель. — Как знаток человеческих душ основатель христианства был, как само собой понятно, не без величайших изъянов и предрассудков, а как врачеватель душ исповедовал пользующуюся столь дурной славой и дилетантскую веру в панацею от всех бед. Своими методами он иногда напоминает зубного врача, который любую боль лечит удалением зуба; так, например, он борется с чувственностью советом: «Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его».{146} — Однако между ними всё-таки есть кое-какая разница: упомянутый дантист хотя бы достигает своей цели — пациенту больше не больно; правда, его метод туп до смехотворности; тогда как христианин, который следует названному совету, думая умертвить этим свою чувственность, как нельзя больше промахивается: она продолжает жить в нём на какой-то жутко-вампирический лад, терзая его отвратительными масками.

84

Узники. — Однажды утром узники вышли на работный двор; а стража не было. Некоторые по своей привычке сразу приступили к работе, другие праздно стояли и строптиво оглядывались. Тут один из них вышел вперёд и громко сказал: «Работайте, сколько хотите, или ничего не делайте: это всё равно. Ваши тайные крамольные замыслы раскрыты — надзиратель недавно вас подслушал и в ближайшие дни учинит над вами ужасный суд. Вы его знаете — он жесток и злопамятен. А теперь слушайте: до сих пор вы не за того меня принимали; я не тот, кем кажусь, а куда важнее: я — сын надзирателя, который души во мне не чает. Я могу вас спасти и хочу вас спасти; но, учтите, я спасу только тех из вас, которые верят моим словам, что я сын надзирателя; все прочие пусть пожинают плоды своего неверия». «Ну, — сказал, немного помолчав, старший из узников, — и какой же тебе может быть прок от того, поверим мы тебе или не поверим? Коли ты и впрямь тот самый сын и можешь сделать то, о чём говоришь, тогда замолви за нас за всех доброе словечко: вот и взаправду сделаешь хорошее дело. А болтовню о вере и неверии оставь-ка лучше при себе.» «А я, — встрял узник помоложе, — вообще ему не верю: он просто вбил себе что-то в голову. Бьюсь об заклад, и через неделю с нами будет так же, как и сейчас, а надзиратель ничего не знает». «А если он о чём-то и знал, то больше не знает, — сказал последний из узников, который лишь сейчас вышел на двор. — Надзиратель только что внезапно умер.» — «Эй, эге-гей, господин сын, господин сын! — завопило тут наперебой множество голосов. — А как насчёт прав наследования? Мы что, теперь твои узники?» — «Я уже сказал вам, — кротко отвечал спрошенный, — я отпущу на свободу всякого, кто верит в меня, и это так же верно, как то, что отец мой жив.» — Узники смеяться не стали, а просто пожали плечами и отвернулись.

85

Гонитель Божий. — Эту идею выдумал Павел, а Кальвин выдумал её снова, — идею, что бесчисленные люди с самого начала мира осуждены на проклятье и что этот чудный промысл сооружён для того, чтобы через него открылось величие Божье; стало быть, небеса, преисподняя и человечество существуют, дабы потрафить Божьему тщеславию! Какое же лютое и ненасытное тщеславие должно было гореть в душе того, кто выдумал нечто подобное в первый или во второй раз! — Стало быть, Павел всё-таки так и остался Савлом — гонителем Божьим.

86

Сократ. — Если всё пойдёт хорошо, то настанет время, когда, чтобы подняться в нравственно-интеллектуальном отношении, люди будут брать в руки лучше уж воспоминания о Сократе, чем Библию, и когда Монтеня и Горация будут использовать как предварительные ступени и путевые знаки для понимания самого простого и непреходящего мудреца-посредника — Сократа. Назад к нему ведут дороги самых разных философских образов жизни, каковые, по сути, являются образами жизни различных темпераментов, установленными разумом и привычкой, — и все они без исключения нацелены на возможность радоваться жизни и своему подлинному «я». Отсюда хотелось бы сделать вывод, что самой характерной чертой Сократа была его сопричастность ко всем темпераментам. — Преимущество Сократа перед основателем христианства — серьёзность на весёлый лад и та полная проделок мудрость, которая бывает лучшим состоянием человеческой души. Кроме того, он был намного умнее.

87

Учиться хорошо писать. — Время хороших ораторов прошло, потому что прошло время городских культур. Крайний предел, который Аристотель допускал для большого города — глашатая, согласно ему, должна была слышать вся собравшаяся община — этот предел заботит нас так же мало, как городские общины вообще, нас, не желающих замечать массы и добиваться их понимания. Поэтому в наши дни всякий, кто благонамерен на европейский лад, должен учиться писать хорошо и всё лучше: и неважно, если он родился даже в Германии, где плохое умение писать рассматривают как национальную привилегию. Но писать лучше значит в то же время и лучше мыслить; это значит уметь находить что-то всё более интересное и доносить его до других; это значит быть доступным для перевода на языки соседних народов, для понимания тех иностранцев, что учат наш язык; содействовать тому, чтобы всё хорошее стало всеобщим достоянием и всё было в распоряжении людей свободных; наконец, заниматься подготовкой того пока ещё далёкого от нас положения вещей, когда хорошим европейцам попадёт в руки их великая задача: руководить всей земной культурой и охранять её. — Кто проповедует противоположное — не думать о хорошем письме и хорошем чтении (а обе эти добродетели неотделимы друг от друга и вместе переживают упадок), — тот фактически указывает народам путь к тому, как стать ещё более национальными: он усугубляет болезнь этого столетия и выступает врагом хороших европейцев, врагом свободных умов.

88

Учение о совершенном стиле. — Учение о стиле может, во-первых, быть учением о том, как находить выражение, с помощью которого до читателя и слушателя дойдёт всякое настроение; во-вторых, учением о том, как выразить самое ценное для человека настроение, сообщить о котором и передать его — тоже по большей части дело желательное: настроение человека с энергичной душой, с неунывающим умом, ясного и искреннего, преодолевшего свои страсти. Это и будет учением о совершенном стиле: а он соответствует хорошему человеку.

89

Следить за связностью изложения. — Связь между фразами показывает, утомился ли автор писать; отдельные выражения всё-таки могут быть сильными и пригодными независимо от этого, поскольку раньше он нащупал их отдельно — в тот момент, когда мысль впервые забрезжила перед автором. Это нередко встречается у Гёте, слишком часто прибегавшего к диктовке в минуты усталости.

90

Уже и ещё. — A: «Немецкая проза ещё очень молода: Гёте полагал, что её отцом был Виланд».{147} B: «Так молода и уже так безобразна!» C: «Простите — насколько мне известно, немецкую прозу писал ещё епископ Ульфила{148}; стало быть, ей уже около тысячи пятисот лет.» B: «Так стара, но всё ещё так безобразна!»

* * *
Вы читали текст из книги философа Фридриха Ницше "Человеческое, слишком человеческое". Эта книга, в которой Ницше восстал против религии, морали, нравственности и прежних ценностей человека. Фридрих Ницше идёт против идеалов, христианской культуры и метафизики. Скандальная слава Ницше, отвергающего общественные устои, устоявшиеся нравы и обычаи, начинается именно с книги «Человеческое, слишком...» (1878)
Текст книги приводится в нескольких переводах на русский (содержание слева)
Добавлен том второй, где приводятся "Мнения и Изречения" - в форме коротких афоризмов, мыслей и высказываний. Также, добавлена книга "Странник и его тень", которую переводчик посчитал частью "Человеческого..."
Философские цитаты Фридриха Ницше, его афоризмы, произведения и книги о философе - вы можете читать онлайн на этом сайте.
Надеемся, что эта книга откроет для вас новый мир...
Спасибо за чтение!  Фридрих Ницше - жив!

.................................................
© Copyright: Ницше Фридрих произведения и цитаты