Ницше Фридрих: Смешанные мнения и изречения: Грубость и слабость 

 
 Читай текст книги Фридриха Ницше - Человеческое слишком человеческое
 
121
Грубость и слабость. — Художники всех эпох обнаруживали, что в грубости заключается какая-то сила и что не всякий может быть грубым, даже если этого хочет; и точно так же на чувство сильно воздействуют некоторые формы слабости. Отсюда возникло немало суррогатных эстетических приёмов, полностью удержаться от которых бывает трудно даже самым великим и добросовестным художникам.

122

Хорошая память. — Иной человек только потому не становится мыслителем, что его память слишком хороша.

123

Возбуждение голода вместо утоления. — Великие художники мнят, будто целиком и полностью захватывают и удовлетворяют своим искусством душу: а на самом деле, и сплошь да рядом, к их горестному разочарованию, эта самая душа благодаря их трудам становится тем более широкой и неудовлетворённой, так что десяток самых больших художников могут броситься в её глубины, но так и не насытить её.

124

Чего боятся художники. — Страх перед тем, что в жизненность их персонажей не поверят, может соблазнить художников с пониженным вкусом на создание таких типов, которые ведут себя как бешеные: так же как, с другой стороны, греческие художники начального периода в искусстве, движимые тем же самым страхом, даже умирающих и тяжелораненых изображали с тою улыбкой, что казалась им живейшим признаком жизни, — не заботясь о том, какие черты придаёт природа людям с еле теплящейся жизнью, уже почти расставшимся с нею.

125

Круг должен замкнуться. — Тот, кто следует путями какой-нибудь философии или вида искусства до самого их конца, да ещё и обдумывает этот конец, на основании своего внутреннего опыта понимает, почему последующие мастера и наставники отвращались от них к какому-то новому пути, и нередко с пренебрежительным выраженьем лица. Ведь круг обязан замкнуться, — но отдельные люди, пусть даже самые великие, прочно сидят на своей точке окружности с неумолимою миной упорства, словно этот круг замкнуться не имеет права.

126

Старое искусство и современная душа. — Каждое искусство становится всё более пригодным для выражения душевных состояний — более взволнованных, более нежных, более решительных, более страстных, — а потому более поздние художники, избалованные этими выразительными средствами, ощущают некоторое неудобство, имея дело с творениями искусства прежних эпох, словно древним не хватало как раз только средств ясного выражения своей души, а может быть, даже некоторых технических предпосылок; и они полагают, что обязаны тут помочь делу, — потому что верят в подобие, даже тождество душ. В действительности же души самих этих старых мастеров ещё были какими-то другими, может быть, и более великими, но более холодными и ещё питавшими отвращение ко всему возбуждающе-оживлённому: мера, симметрия, пренебрежение ко всему милому и прелестному, бессознательная терпкость и утренняя свежесть, уклонение от страсти, словно искусству суждено от неё погибнуть, — всё это составляет образ мыслей и нравственность всех старых мастеров, отбиравших свои выразительные средства и одухотворявших их в рамках этой же нравственности не случайным, а необходимым образом. — Но можно ли, понимая всё это, отказывать всем более поздним художникам в праве одушевлять древние творения на лад своей собственной души? Нет, ведь те способны продолжать свою жизнь лишь потому, что мы наделяем их своей душою: только наша кровь и подталкивает их к тому, чтобы заговаривать с нами. Их истинно «историческое» прочтение обращалось бы к призракам на языке призраков. — Воздать честь великим художникам прошлого можно, не столько проявляя ту неплодотворную робость, которая старается точно воспроизвести каждое слово, каждую ноту так, как они были написаны, сколько делая энергичные попытки помогать им всё снова возвращаться к жизни. — И то сказать: представим себе, что Бетховен вдруг явился среди нас и слушает одно из своих произведений, исполняемое в манере новейшей проникновенности и нервной утончённости, прославившей наших мастеров интерпретации, — вероятно, он долго стоял бы, не зная, что сказать и поднять ли руку для проклятья или для благословения, но наконец, возможно, произнёс бы: «Да-а, ну и дела... Это ни моё, ни не моё, а что-то третье, — по мне, так есть в этом и кое-что верное, хотя это не то верное. Но смотрите сами, как с этим быть,{105} ведь слушать в любом случае вам, — а правы-то живые, как говорит наш Шиллер{106}. Ну так и будьте себе правыми, а мне позвольте ретироваться».

127

Против порицающих краткость. — Краткословие может быть плодом и урожаем обильного долгомыслия; но читатель, если он новичок на этой ниве и ещё совсем не размышлял тут, видит во всяком краткословии что-то подобное эмбриону — не без укоризненного жеста в сторону автора: а зачем тот ставит ему на пиршественный стол ещё и что-то недоросшее, незрелое?

128

Против близоруких. — Уж не думаете ли вы, что если вам всё дают (и должны давать) по кусочкам, так, значит, и никакого целого нет?

129

Читатели сентенций. — Самые плохие читатели сентенций — друзья их автора, в том случае, если они ревностно стараются из всеобщего догадкою вывести особенное, которому сентенция обязана своим возникновением: ведь таким разнюхиваньем они сводят на нет все усилия автора; вот они и получают в награду — и по заслугам — не философское настроение и поучение, а в лучшем или худшем случае не больше, чем удовлетворение вульгарного любопытства.

130

Читательская невоспитанность. — Двойная невоспитанность читателя в отношении автора заключается в том, чтобы вторую его книгу хвалить (или наоборот) за счёт первой, да ещё и ждать от него за это благодарности.

131

Захватывающие моменты в истории искусства. — Изучая историю какого-нибудь искусства, к примеру, историю греческого красноречия, и переходя от одного мастера к другому, при виде этой неуклонно усиливающейся рассудительности и при необходимости выслушать старые законы и самоограничения ораторов вкупе с вновь появившимися, в конце концов оказываешься в мучительно-напряжённом состоянии: понимаешь, что лук должен сломаться и что так называемая неорганическая композиция, занавешенная и замаскированная самыми удивительными средствами выражения — в данном случае затейливый азианский стиль, — некогда была необходимостью и чуть ли не благодеянием.

132

К великанам искусства. — Из-за той страстной увлечённости каким-нибудь предметом, которую ты, великан, вносишь в мир, уродуется разум множества людей. И знать об этом тебе горестно. Но с гордостью и наслаждением носит свой горб увлечённый тобою человек: посему утешься тем, что благодаря тебе счастья в мире стало больше.

133

Эстетически бессовестные. — Истинные фанатики той или иной партии в искусстве — это те совершенно нехудожественные натуры, которым недоступны даже элементарные основы искусствознания и ремесленной стороны искусства, но которых сильнейшим образом захватывают все элементарные воздействия искусства. Для них не существует эстетической совести — а потому нет ничего, что могло бы удержать их от фанатизма.

134

Как в современной музыке должна двигаться душа. — Эстетическую задачу, которую современная музыка{107} пытается решить в том, что нынче очень внушительно, но туманно называют «бесконечной мелодией», можно уяснить себе, если входить в море, постепенно теряя дно под ногами и наконец предавшись на волю волнующейся стихии: тут уж нужно плыть. Во всей прежней, старой музыке, нужно было плясать, грациозно, торжественно или страстно двигаясь в более быстром или более медленном ритме, причём нужное для этого мерило — соблюдение определённых уравновешивающих темповых и динамических соотношений — вынуждало душу слушателя к постоянной рассудительности: и очарование той музыки зиждилось на контрасте этого прохладного сквознячка, которым тянуло от такой рассудительности, и согревающего дыхания, исходившего от восхищения музыкой. — Рихард Вагнер выбрал иной род движения души, который, как уже сказано, родствен плаванию и парению. Это, вероятно, важнейшая из всех его новаций. Его знаменитое художественное средство, возникшее от такого выбора и ему соответствующее — «бесконечная мелодия», — стремится нарушать всякую темповую и динамическую соразмерность, порою даже поиздеваться над нею, и он неистощим в изобретении таких эффектов, которые на слух прежних времён звучали бы как ритмический абсурд и кощунство. Он страшится застывания, кристаллизации, превращения музыки в архитектуру — и вот сталкивает двухтактный ритм с трёхтактным, нередко вводя пяти- и семитакты, сразу повторяет фразу, но в увеличении, растягивая её во времени в два или в три раза. Некритическое подражание такому искусству может поставить музыку в очень опасное положение: одичание, упадок ритмики всегда ждали своего часа в тайнике рядом с чрезмерно развитым чувством ритма. Эта опасность станет особенно большой, если такая музыка будет всё теснее смыкаться с не воспитанным и не пронизанным более высокой выразительностью сценическим искусством и языком жестов, лишённым всякой меры, да и не способным сообщить никакой меры льнущей к нему стихии — слишком женской сущности музыки.

135

Поэт и действительность. — Муза поэта, не влюблённого в действительность, и сама не будет действительностью — она родит ему детей с пустыми глазами и уж слишком худосочных.

136

Средства и цель. — Цель в искусстве не оправдывает средства: но оправданные средства могут здесь оправдать цель.

137

Самые скверные из читателей. — Самые скверные из читателей — те, которые ведут себя, как мародёрствующие солдаты: они отбирают себе то, что им нужно, мажут грязью и переворачивают вверх дном оставшееся, а потом ещё сквернословят по поводу всего вместе.

138

Признаки хорошего писателя. — Всем хорошим писателям присущи два качества: они предпочитают, чтобы их понимали, а не дивились на них; и они не пишут для читателей колких и слишком острых.

139

Смешанные жанры. — Смешанные жанры в искусствах — свидетельства недоверия, какое их творцы испытывали в отношении своих сил; они искали вспомогательных сил, заступников, укрытий; таковы поэты, которые призывают на помощь философию, композиторы — драму, мыслители — риторику.

140

Помалкивать. — Автор должен держать язык за зубами, когда открывает рот его творение.

141

Знак различия. — Все поэты и писатели, влюблённые в превосходную степень, хотят большего, чем могут.

142

Холодные книги. — Хороший мыслитель рассчитывает на читателей, способных разделить чувством счастье, заключённое в хорошем мышлении: при таком условии книга, которая выглядит холодно и трезво, если глядеть на неё под нужным углом, играет в солнечном блеске светлого умственного веселья и может оказаться истинной отрадою души.

143

Уловка неуклюжих. — Неуклюжий мыслитель обычно выбирает в наперсницы болтливость или напыщенность: с помощью первой он думает придать себе подвижность и лёгкую поступь, с помощью второй создаёт видимость, будто его натура есть проявление свободной воли, художественного замысла, — чтобы не терять достоинства, требующего медлительности движений.

144

О барочном стиле. — Если мыслитель и писатель не чувствует себя рождённым или воспитанным для диалектики и чёткой артикуляции идей, он непроизвольно хватается за риторику и драматические приёмы: ведь в конечном счёте речь для него идёт о том, чтобы сделать себя понятным и посредством этого обрести власть, всё равно как — то ли ведя к себе чувство гладкою тропой, словно пастух, то ли внезапно нападая, словно разбойник. Это относится как к изобразительным, так и к мусическим искусствам, где ощущение нехватки диалектики или слабости выразительных и повествовательных возможностей вместе с избыточным, напирающим инстинктом формообразования извлекают на свет божий тот род стиля, который называют барочным стилем. — Впрочем, это слово сразу вызывает пренебрежительное чувство только у людей мало осведомлённых и высокомерных. Барочный стиль возникает всякий раз в пору упадка всякого большого искусства, когда непомерно возрастают требования к классическим выразительным средствам искусства, это — естественное событие, и смотреть на него надо, конечно, с печалью — ведь оно предшествует ночи, но одновременно восхищаясь свойственными ему выразительными и повествовательными возможностями. Сюда относится уже хотя бы выбор сюжетов и тем высшей драматической напряжённости, которые заставляют биться сердце и без искусства, ведь чувству поразительно близки небеса и преисподняя; затем — красноречие сильных аффектов и жестов, возвышенно-ужасного, больших масс, вообще количества как такового, как всё это возвещает о себе уже у Микеланджело, отца или деда итальянских художников барокко: сумрачные, просветлённые или пламенные блики на таких крепко сбитых формах; помимо этого, беспрерывные новации в сфере средств и целей, новаций, которые энергично акцентируются художниками для художников, тогда как профану приходится воображать, будто он видит перед собою беспрестанное непроизвольное излияние всех рогов изобилия какого-то исконного, естественного искусства: все эти качества, которыми славится барочный стиль, невозможны, непозволительны в более ранние, предклассическую и классическую эпохи каждого вида искусства — такого рода изысканные лакомства долго висят на дереве запретными плодами. — Как раз в наши дни, когда музыка вступает в эту последнюю эпоху, можно ознакомиться с феноменом барочного стиля в его сугубой пышности и путём сравнения узнать отсюда многое о прежних эпохах: ведь начиная с времён греков барочный стиль появлялся уже не раз, в поэзии, красноречии, прозе, скульптуре, а также в известном смысле и в архитектуре, — и всякий раз этот стиль, хотя ему не хватает высшего благородства, благородства невинного, бессознательного, победоносного совершенства, доставлял удовольствие и многим из числа лучших и серьёзнейших людей своей эпохи: потому-то, ещё раз будь сказано, было бы высокомерием без околичностей судить о нём пренебрежительно, каким бы счастливым ни считал себя всякий, чей вкус благодаря ему не оказался невосприимчивым к стилю более чистому и значительному.

145

Ценность честных книг. — Честные книги внушают читателю честность — по меньшей мере тем, что вызывают на себя его ненависть и отвращение, которые в противном случае хитрое благоразумие предпочло бы припрятать. Можно ведь ополчиться против книги, изо всех сил удерживаясь от этого в отношении человека.

146

Каким образом искусство создаёт партию. — Отдельные красоты, общий волнующий ход действия, увлекательные и потрясающие настроения финала — столь многое в художественном произведении будет ещё доступно и большей части профанов: и в эпоху искусства, когда большую массу профанов стараются перетянуть на сторону художников, то есть создать партию, возможно, чтобы сохранить искусство, натурам творческим лучше всего будет большего и не давать — они не должны разбрасывать свои силы на поприще, где никто не скажет им спасибо. Выходить за эти пределы — подражать природе, органически допускающей формообразование и рост, — означало бы в данном случае бросать семена на камни.

147

Как величие достигается в ущерб истории. — Каждый более поздний мастер, вовлекающий вкус ценителей искусства в свою орбиту, невольно становится причиной отбора и переоценки прежних мастеров и их творений: то, что в них созвучно и близко ему, то, что в них предвосхищает и предвозвещает его, считается отныне по-настоящему значительным в них и в их творениях — плод, в котором обычно скрывается червь великого заблуждения.

148

Как искусство ловит на крючок эпоху. — Стоит только с помощью всех ухищрений художников и мыслителей обучить людей испытывать почтение к своим изъянам, к своей умственной нищете, к своим бессмысленным иллюзиям и страстям — а это можно сделать, — стоит только показывать им лишь возвышенную сторону преступления и безумия, сентиментальное и душещипательное — в состоянии слабости всех безвольных и слепо преданных, а довольно часто бывало и такое, — и вот уже применён способ внушить даже эпохе, совершенно чуждой искусству и философии, горячечную любовь к философии и искусству (а особенно — к художникам и мыслителям как личностям), а при скверных обстоятельствах это, может быть, и единственный способ сохранить существование столь нежных и уязвимых созданий.

149

Критика и радость. — Критика, односторонняя и несправедливая, равно как и разумная, доставляет критикующему так много удовольствия, что каждому делу, каждому поступку, вызывающему много критики со стороны множества людей, мир обязан благодарностью: ведь за критикой тянется блистательный шлейф из радости, остроумия, восхищения собой, гордости, нравоучения, желания исправить. — Бог радости сотворил плохое и посредственное по той же самой причине, что и хорошее.

150

Прыгнуть выше головы. — Когда художник хочет быть больше чем художником, к примеру, набатом нравственности для своего народа, то в конце концов, себе в наказание, влюбляется в чудовище из морали — и Муза смеётся над ним: ведь из ревности эта вообще-то очень добродушная богиня может и осерчать. Вспомним о Мильтоне и Клопштоке.

151

Стеклянный глаз. — Направленность таланта на моральные темы, личности, мотивы, на прекрасную душу произведения искусства — это порой всего лишь стеклянный глаз, который вставляет себе художник, лишённый прекрасной души: результат оказывается весьма странным — этот глаз в конце концов становится-таки живою природой, хотя и глядящей как-то криво, но и обычным такой результат оказывается тоже — все думают, будто видят перед собою природу, а не холодное стекло.

152

Писательство и воля к победе. — Писательство, очевидно, всегда свидетельствует о победе, а точнее, о преодолении себя, которое нужно сообщить другим для их пользы; есть, правда, авторы-диспептики, пишущие как раз только потому, что не могут чего-то переварить или даже потому, что оно уже навязло у них в зубах: своим раздражением они непроизвольно пытаются вызвать досаду и у читателя, а, значит, подчинить его себе; это говорит о том, что и они хотят побеждать — но только других.

153

«Хорошая книга спешки не любит».{108} — У любой хорошей книги терпкий вкус, когда она выходит в свет: на ней лежит грех новизны. К тому же книге вредит её живой автор, если он известен и о нём говорят: ведь все обычно путают автора с его произведением, аромату, сладости и золотому блеску которого предстоит проявиться лишь спустя годы — от заботливого попечения со стороны нарастающего, потом старого и наконец традиционного почитания. Не один час должен пролететь над книгой, не один паук — соткать на ней свою паутину. Хорошие читатели делают книгу всё лучше, а хорошие противники дают ей отстояться, словно вину.

154

Необузданность как художественный приём. — Художники хорошо понимают, что значит использовать необузданность как художественный приём, чтобы создать впечатление богатства. Это входит в число невинных хитростей для соблазнения душ, хитростей, в которых должны знать толк художники: ведь в их мире, ориентированном на видимость, и приёмы создания видимости тоже не обязательно должны быть настоящими.

155

Спрятанная шарманка. — Гении лучше, чем таланты, разбираются в том, как прятать шарманку, поскольку располагают более пышной драпировкой: но, в сущности, и они могут только переигрывать заново все те же свои старые семь пьес.

156

Имя на титульном листе. — Если имя автора напечатано на книге, то это, конечно, нынче обычай и чуть ли не долг, но это и главная причина того, что книги так мало воздействуют на умы. Ведь коли они хороши, то они более ценны, нежели личности, будучи квинтэссенциями последних; но как только автор даёт о себе знать через титульный лист, эта квинтэссенция снова разбавляется со стороны читателя стихией личного, даже слишком личного, а, значит, книга не достигает своей цели. Честолюбие интеллекта проявляется в том, чтобы казаться уже неличным.

157

Самая острая критика. — Острее всего та критика человека или книги, которая показывает их идеал.

158

Недостаток и отсутствие любви. — Всякая хорошая книга написана для определённого читателя и его характера и как раз поэтому не пользуется расположением всех остальных читателей, подавляющего их большинства: вот почему у её доброго имени узкая опора, и для укрепления ему нужно много времени. Книга посредственная и плохая такова именно потому, что хочет нравиться многим — и нравится им.

159

Музыка и болезнь. — Опасность новой музыки заключается в том, что она подносит к нашим губам чашу блаженства и великолепия с такой настойчивостью и с видимостью нравственного экстаза, что даже люди умеренные и благородные всегда отпивают из неё на несколько капель больше, чем следовало бы. Такое минимальное излишество, повторяясь постоянно, в конце концов может, однако, привести к более глубокому потрясению и подрыву духовного здоровья, чем какой-нибудь грубый эксцесс: поэтому не остаётся ничего другого, как только в один прекрасный день бежать из этого грота нимф, через морские волны и опасности держа путь к дыму Итаки и объятьям более простой и человечной супруги.

160

Выгода для противников. — Книга, полная ума, сообщает его и своим противникам.

* * *
Вы читали текст из книги философа Фридриха Ницше "Человеческое, слишком человеческое". Эта книга, в которой Ницше восстал против религии, морали, нравственности и прежних ценностей человека. Фридрих Ницше идёт против идеалов, христианской культуры и метафизики. Скандальная слава Ницше, отвергающего общественные устои, устоявшиеся нравы и обычаи, начинается именно с книги «Человеческое, слишком...» (1878)
Текст книги приводится в нескольких переводах на русский (содержание слева)
Добавлен том второй, где приводятся "Мнения и Изречения" - в форме коротких афоризмов, мыслей и высказываний. Также, добавлена книга "Странник и его тень", которую переводчик посчитал частью "Человеческого..."
Философские цитаты Фридриха Ницше, его афоризмы, произведения и книги о философе - вы можете читать онлайн на этом сайте.
Надеемся, что эта книга откроет для вас новый мир...
Спасибо за чтение!  Фридрих Ницше - жив!

.................................................
© Copyright: Ницше Фридрих произведения и цитаты